Проклятие Раду Красивого

Наверное, в первое мгновение мой брат ничего бы не понял. Он мог подумать, что Мехмед вопреки всем обычаям взял с собой в поход женщину, и что она — обнажённая, с длинными русыми волосами — лежит сейчас рядом с султаном.

Я пытался представить лицо брата, когда я обернусь, и он увидит, что рядом с Мехмедом вовсе не женщина — как будет выглядеть лицо Влада в этот миг? Однако воображение рисовало мне лишь меня самого — вот я, не стыдясь своей наготы, поднимаюсь с ложа, насмешливо улыбаюсь и пожимаю плечами: "Что, братец? Не узнал меня?"

Так бы я сделал, если бы мой брат продолжал таращиться в недоумении — упорно не понимая, что же перед собой видит, и будто спрашивая: "Что вы такое делаете?" Это казалось даже забавно, но в следующее мгновение я подумал, что мой брат отнюдь не тугодум. Пусть Влад, семь лет ездя ко двору султана, ничего не замечал, но теперь он всё поймёт.

Я представил, как в голове Влада рождается образ нового Раду — того, кем я стал, а не того, кем хотел казаться для брата. Я представил, как Влад смотрит на меня, и все мелочи, которые он за семь лет всё-таки подметил, но не знал, как правильно истолковать, теперь вспоминаются ему и обретают смысл.

К тому же мой брат прекрасно знал истории об Иоанне Сфрандзисе и Якове Нотарасе. Этих-то историй никто не скрывал! Однако Влад полагал, что всё — лишь слухи, распускаемые греками, желавшими отомстить султану за захват Константинополиса. Мой брат полагал, что греки стремились опорочить Мехмеда, ведь о моём брате католики сходным образом распускали множество слухов.

Брат полагал, что он и Мехмед — товарищи по несчастью. И вот Влад обнаружил бы, что султан ему — вовсе не товарищ, и что почти всё, сказанное греками — истина. Что тогда подумал бы Влад обо мне, скрывавшем истину столько лет!?

Теперь на воображаемом лице брата мне виделось не недоумение, а разочарование, презрение, отвращение, и совсем другой вопрос в его глазах: "Как ты мог? Как ты мог, брат...? Нет, ты не брат мне больше!"

Теперь мне самому стало страшно. "Ведь это вполне может случиться, — подумал я. — И пусть мой брат когда-то уверял, что не перестанет любить меня, даже если я что-нибудь натворю, но ведь он говорил это шестнадцатилетнему брату, которого считал наполовину ребёнком, хоть и называл мужчиной. Ребёнок лишь частично в ответе за то, что совершил. А теперь я вырос и должен отвечать за свои поступки полностью".

Да, теперь дело обстояло по-другому, и если бы я увидел презрение в глазах брата, тогда тут же кинулся бы на султана и убил — задушил, загрыз. Если бы Влад отрёкся от меня, это означало бы, что даже прошлое — первые тринадцать с половиной лет моей жизни, когда я оставался невинен — перечёркнуто. Это было бы хуже, чем смерть, хуже, чем позор. Хуже!

Что мне оставалось бы тогда? Только убить султана. Ведь если б я убил его, то, возможно, мой брат простил бы меня...

Однако убить Мехмеда теперь казалось трудно, как никогда. Ведь теперь он очень чутко спал и совсем не пил вина. Совсем! Повторить то, что когда-то совершила ветхозаветная праведница Юдифь, теперь казалось невозможно. Следовало придумать другой способ.

"Как-нибудь сумею, — решил я. — Убью Мехмеда, отрежу ему голову, и она станет моим подарком брату — подарком, который искупит все мои грехи".

* * *

С тех пор, как я стал изводить Мехмеда ласками, он начал отпускать меня из своего шатра раньше. Султан понял, что отправить меня вон — единственный способ унять, потому что словесные увещевания совсем не помогали.

Одевшись, я покидал опочивальню и вместе с Мехмедовым слугой шёл к своему шатру через ночной лагерь. Возле шатра меня ждали мои слуги. Меня передавали им с рук на руки, как драгоценность, после чего я забирался в свой шатёр, но теперь, когда ничто не препятствовало сну, не мог спать.

Обычно именно в это время мой брат опять налетал на окраину лагеря, но мой шатёр находился в центральной части, поэтому скоротечная битва всегда разворачивалась далеко. Я вылезал из своего ночного укрытия, чтобы посмотреть, но видел лишь зарево небольшого пожара и слышал приглушённые расстоянием крики, а через час или полтора всё стихало, и лишь после этого мне удавалось заснуть.

Помню, в одну из ночей, когда Влад напал на лагерь, я по обыкновению топтался возле шатра, вглядываясь в даль, как вдруг что-то мелькнуло перед моим лицом. Я успел подумать, что для ночной бабочки этот предмет слишком велик. В действительности это была раскрытая ладонь. Я вдруг почувствовал — кто-то зажал мне рот рукой, а затем моё тело вдруг стало заваливаться назад. Моя спина ударилась в чей-то кожаный доспех с металлическими бляшками — я ясно их ощутил! — а обладатель доспеха, всё так же заживая мне рот, прижал меня к себе другой рукой и потащил назад, в тёмный "проулок" между двумя большими палатками.

Мне даже не пришло в голову сопротивляться. Меня переполняла радость: "Неужели, люди моего брата здесь, в лагере?" Я с нетерпением ждал, что случится дальше. И если б мне на голову надели мешок, моя радость от этого стала бы только сильнее!