Проклятие Раду Красивого

Я опустился на колени рядом со столиком, взял в руки лампу и посмотрел в ту сторону, где, как мне казалось, остался Гючлю. "Что ты творишь, Раду? Что ты творишь?" — спрашивал кто-то внутри меня, но эти вопросы остались без ответа. Я словно разучился думать и мог только чувствовать, поэтому задул лампу и начал быстро снимать с себя одежду, полный ожиданием скорой встречи.

Ни одной мысли не осталось в моей голове — их вынесло оттуда вихрем любовного безумия. Гючлю правильно называл меня дураком и безрассудным человеком. Правильно! А сам этот турок, хоть и был моим ровесником, теперь казался мне заметно взрослее.

* * *

Когда Гючлю заподозрил, что у меня всё это в первый раз, то оказался по-своему прав, ведь мне почти всему пришлось учиться заново.

К примеру, я много лет приучал себя к тому, чтобы во время утех быть шумным, а теперь учился сохранять тишину. Гючлю то и дело зажимал мне рот рукой, предотвращая очередной стон, готовый сорваться с моих губ.

— Тише, тише, — шептал мой любовник, а я целовал его в ладонь, будто просил прощения за очередную свою глупость. Один единственный мой стон мог погубить и этого турка, и меня.

Даже дышать мне приходилось тихо, и это казалось очень трудно, потому что сердце колотилось, как сумасшедшее. Никогда прежде, когда я делил с кем-то ложе, оно не колотилось так.

Почти все чувства казались новые, ведь только теперь я узнал, что означает дарить себя другому — не уступать чужой силе, не продавать себя за подарки, а именно дарить, то есть отдавать бескорыстно и в то же время знать себе цену, уважать себя. Я изведал это впервые... и так же впервые изведал, что означает обладать.

Гючлю подарил себя мне, и это даже отдалённо не походило на соитие с женщиной из дома терпимости. Тот, кого ты купил, принадлежит тебе не вполне. Лишь тот, кто дарит себя, отдаётся полностью.

Конечно, все эти открытия не стали для меня совсем уж неожиданными. Я и раньше подозревал, что истинную любовь купить нельзя. Если покупаешь, то всегда подделку, более или менее искусную. Я ведь и сам никогда всецело не принадлежал Мехмеду. Никогда не любил его.

Я признался в этом, когда мы с Гючлю разговаривали о нашем прошлом, и он спросил:

— Как у тебя случилось в первый раз?

— Мне было тринадцать с половиной лет. Султан сделал это со мной.

— Тебе понравилось?

— Нет.

— А после стало нравиться? — спросил Гючлю.

Я понимал, что если скажу "да", это будет самый удобный ответ, потому что моему новому любовнику он наверняка придётся по сердцу, но такой ответ стал бы ложью. Я не хотел лгать этому человеку, как лгал Мехмеду. Мне хотелось начать жить по-другому.

Вот почему следовало рискнуть всем, то есть поставить под сомнение даже саму возможность продолжения тайных встреч, но сказать правду.

— Нет, мне и позднее не нравилось. Почти никогда не нравилось быть с ним. Я ждал кого-то другого. Человека, который не станет требовать, чтобы я подчинялся, а захочет равенства.

Гучлю задумался, ведь только что я ему подчинялся. Я и сам это помнил, и потому так боялся сказать то, что теперь сказал. Это не означало, что подчиняться мне не понравилось, но я хотел большего. Большего!

— С султаном ты всегда был только женщиной? — спросил Гючлю.

— Да.

— Хочешь, я стану женщиной для тебя? — предложил турок.

Я недоверчиво спросил:

— А ты хочешь?

— Честно говоря, мне всё равно, — сказал Гючлю. — Давать и брать — это одинаково хорошо.

— Тогда почему ты... — я не мог подобрать слово.

— Сам тебя согнул? — подсказал Гючлю.

— Да.

— Я думал, что ты так хочешь, — ответил турок, — а ты, значит, делал то, что привык?

Я не ответил, а задумался над тем, что у моего нового любовника очень простая речь. В отличие от султана, который всегда использовал витиеватые фразы, Гючлю просто говорил "быть женщиной", "давать", "брать", "согнуть". Эти слова немного били мне по ушам, но следовало привыкать. "А чего ты ожидал? Он же малограмотный пастух, — сказал я себе. — Это ты выучил греческий и персидский, начитался поэзии, поэтому привык к иносказаниям".

— Ну, что? Хочешь, поменяемся? — спросил Гючлю. — Теперь ты будешь главный. Только прошу тебя — тихо.

— Ты сам не кричи, когда я вцеплюсь тебе в плечо зубами, — заговорщически прошептал я.

— Ого! Похоже, сейчас роза станет львом, — приглушённо засмеялся турок.

— Да ты поэт! — тихо воскликнул я.

— Совсем нет, — ответил Гючлю.

Теперь я был его любовником. Впервые в жизни я стал для мужчины любовником, а не возлюбленным. Ах, как мне хотелось, чтобы это продлилось до рассвета, но Гючлю ушёл раньше, по темноте. Увы, но так следовало сделать, чтобы сохранять тайну! Он и в последующие ночи никогда не оставался до рассвета. В нашем распоряжении всегда было лишь два-три часа.

Уже готовясь нырнуть под полотняную стенку моего шатра и ужом выползти наружу, турок улыбнулся, и пусть его лица не было видно, но улыбка чувствовалась в самом голосе:

— Ещё увидимся, мой цветочек.

— До встречи, мой пастушок, — отвечал я, тоже улыбаясь.

"Что ты творишь, Раду!? Что ты творишь!?" — настойчиво спрашивал кто-то в моей голове, но я только отмахнулся.

* * *