Проклятие Раду Красивого

Утром, когда я проснулся, было уже совсем светло. За стенами шатра мне слышались разнообразные шумы, означавшие, что лагерь уже сворачивается — все готовятся к очередному дневному переходу.

Наверное, мои слуги уже успели убрать почти всё моё походное имущество, и только мой шатёр не трогали. Они уже давно привыкли, что господина следует будить в последнюю очередь, а лучше пусть проснётся сам, ведь для него полночи проходит в трудах. "Ха! — подумалось мне. — А если б слуги узнали, что сегодня их господин так долго спит вовсе не из-за тех обязанностей, которые пришлось исполнять в шатре Мехмеда? Стали бы они тогда проявлять заботу?"

Я посмотрел на своё походное ложе. Простыня, покрывавшая тюфяк, была вся смята. Наверное, в одиночку никто не сумел бы смять её так, даже если б его полночи мучили страшные видения, заставлявшие метаться по постели. Другое дело — когда "мечутся" вдвоём. И всё же излишне смятая постель не могла считаться обстоятельством, которое позволило бы уличить меня.

"А вот это действительно доказательство измены султану", — подумал я, глядя на мой белый шёлковый платок, который теперь валялся на ковре рядом с постелью. Платок хранил явные следы счастливой ночи, поэтому я, одеваясь, поспешно схватил его и сунул за пазуху, чтобы при первой же возможности прополоскать в ближайшей речке.

А впрочем, платок тоже не мог бы погубить меня, даже если б его нашли слуги. Да, на нём остались пятна и разводы, но мало ли от чего могут остаться пятна на платке! Вот если бы такие пятна остались на постели... Поэтому Гючлю ночью после первого же соития сказал, что надо взять платок и немедленно вытереться.

Я чуть ли не ежеминутно удивлялся предусмотрительности этого турка. В отличие от меня он никогда не терял способности мыслить! Мне даже подумалось, что если б Гючлю изучал науки, то стал бы самым хитрым человеком на всём белом свете. Однако он был всего лишь простым пастухом, и временами — воином.

* * *

В последующую ночь во время беседы с Гючлю я узнал его историю. Его отец — тоже пастух и, когда надо, воин — умер очень рано. И именно после этого жизнь Гючлю начала изменяться так, как никто не мог бы предположить.

Гючлю тогда был двенадцатилетним мальчишкой, который даже самого себя прокормить не очень-то мог, а у него на попечении оказалась мать и четыре малолетние сестры.

Местный богач, на которого работал отец Гючлю, оказался добрым человеком и, понимая, что семья иначе не выживет, сказал:

— Мальчик, ты уже достаточно взрослый и можешь работать. Станешь пасти моих овечек, как пас твой отец, и получишь за это две трети той платы, которую получал он. Если мои овцы останутся в целости, то я не прогоню тебя. Ну, а когда вырастешь, то начнёшь получать плату взрослого.

Гючлю и раньше помогал отцу управляться со стадом, но не ради заработка, а для того, чтобы отец в это время мог отлучиться починить крышу в их доме в деревне или сделать ещё что-нибудь, что не могла делать мать.

И всё же Гючлю считался не достаточно взрослым, чтобы в одиночку отвечать за стадо, пусть даже маленькое, поэтому он стал помощником двух других опытных пастухов. Те, когда узнали от управляющего о решении хозяина, оказались недовольны и твердили, что никаких помощников им не надо. Просили избавить их от мальчишки, с которым только одни хлопоты. Однако хозяйский приказ остался прежним.

И вот Гючлю отправился вместе с двумя своими наставниками на дальние горные пастбища. Он очень хотел, чтобы на него перестали сердиться. Проявлял почтительность и трудолюбие.

— Ладно, — сказали, наконец, пастухи. — Мы видим, что ты старательный. Мы решили доверить тебе важную работу. Ты будешь сам один стеречь стадо днём. А мы вдвоём — ночью.

Гючлю стерёг добросовестно и поначалу очень боялся, что оплошает, но пастушьи собаки сами делали почти всю работу. К тому же, днём волки никогда не приходят, поэтому в это время с овцами почти ничего не может случиться. Стало даже скучно, потому что целые дни приходилось проводить одному, да и остальное время — тоже. Те двое пастухов не очень-то стремились разговаривать со своим новым помощником.

Так прошло две недели. И вот однажды вечером Гючлю, совсем уж соскучившись сидеть в одиночестве, отправился к пастушьей хижине, чтобы спросить своих наставников, не наступило ли время смениться.

Он знал, что ещё рано, но стало так скучно, что Гючлю решил всё равно пойти и спросить. Пусть бы его отругали за лень и отправили обратно, но зато поговорили бы с ним.

И вот тогда двенадцатилетний мальчишка случайно увидел то, что от него скрывали эти двое мужчин. Он был не глуп и сразу понял, что видит, но в то же время сглупил, потому что вскрикнул от неожиданности и выдал своё присутствие.

Гючлю рассказывал мне обо всём произошедшем так, словно не видел в этом ничего плохого. Вся история казалась ему забавной. Об этом свидетельствовал шутливый голос и белозубая улыбка, которую я всё же чуть-чуть различал в темноте: