Проклятие свитера для бойфренда

Но с этим они разобрались, и вскоре появилась Морайя, через три с лишним года после меня, а потом и Мэттью, через три с лишним года после нее. До их появления, однако, прежде чем я научилась ходить или читать, или узнавать себя в зеркале, мы с мамой начали общаться. И до сих пор постоянно общаемся, про наши чувства и про чувства по поводу наших чувств, про книги и фильмы, и про музыку, и про то, как мы провели день, и про то, чего с нетерпением ждем от будущего. Мы общались, когда отвозила и забирала меня из школы и с репетиций хора, а потом, когда она отвозила и забирала меня из колледжа. Теперь мы в основном общаемся по телефону, почти каждый день, урывками, когда я иду к метро или когда она выгуливает собаку, между ее поездками в Нью-Йорк и моими – в Бостон и Род-Айленд. А еще – ей нет равных в наборе SMSок.

Короче, она замечательная. Многие думают, что их мама – самая лучшая, но у меня есть убойный аргумент в пользу моей мамы. Для начала – это ее имя: Памела Джой Фури. Джой! Фури! Это имя так идеально, что если бы эта книга была романом, оно звучало бы слишком манерно и неестественно, и мне пришлось бы его заменить. Мне очень нравится мое имя, но всегда возмущал тот факт, что если бы мои родители учли соотношение «со-мной-шутки-плохи» в моем характере, они, может, и додумались бы назвать меня Аланна Окан-Фури. А еще мама – барабанщица. Она играла на барабанах со старших классов – раньше я частенько примеряла ее белые сапоги тамбурмажоретки, уже давно переместившиеся в коробку с костюмами для Хэллоуина, – но принялась за забытое увлечение с удвоенной энергией. Когда мы – ее дети – выросли, она стала брать уроки, играя на той же барабанной установке, что и Мэттью. (Они примерно одного роста.)

Она выступает в клейзмерских группах и аккомпанирует в мюзиклах.[65] Однажды Мэттью позвали играть на барабанах для летней постановки «Музыканта», и в последнюю минуту он осознал, что не успевает приехать вовремя на одно из представлений. В отчаянии он отправил маме паническую SMSку, и она приехала, не выказав ни жалоб, ни упреков, хоть и была в два раза старше, чем любой из участников того шоу.

Когда я росла, я не ценила в полной мере масштабы способностей мамы обустраивать дома. Наш дом был милым, но он просто был. Она унаследовала пристрастие бабушки к вазам с перьями и чашам с шариками; в частности, наша гостиная была полна подобных цацек, от которых и мозги могут съехать набекрень, если слишком долго их рассматривать: большая груша из латуни с замочной скважиной посередине; лестница, ведущая… в никуда. Она предпочитает приглушенную палитру (даже не представляешь, какое количество оттенков серо-коричневого существует во Вселенной, пока не проведешь с мамой сорок пять минут в магазине Benjamin Moore). Она обладает гениальной способностью убеждения продавцов в магазине мебели продать ей выставочные образцы с огромной скидкой. Но в ее вкусе нет аляповатости; одна из радостей в ее жизни – когда мы все толпимся вокруг гранитного островка на кухне или валяемся друг на друге на огромном диване на лоджии. Но еще большая радость – когда мы все идем спать, и она остается наедине с этими комнатами и с журналом по дизайну интерьеров.

Какое-то время она работала на архитектора, а потом стала консультантом по ремонту домов, делая для других людей то же, что уже сделала для нас.

И она всегда была рядом, помогая организовать интерьер всех моих жилищ, и неважно, сколько времени я собиралась там провести. Она помогала определиться, что нужно купить (и обычно заканчивала тем, что оплачивала все это), делала наброски плана квартиры на салфетках и на полях газет и возила меня и все мои пожитки туда-сюда по всему восточному побережью. Она собирала «икеевскую» мебель, сверлила дырки в стенах (в большинстве случаев картонно-бетонных) и умело маскировала те ужасные светильники и предметы мебели в общаге колледжа, от которых нельзя было избавиться по договору аренды.

«Вау! – сказал один из друзей, когда вошел в мою комнату в первый год в университете, впервые у меня появилась своя отдельная комната. – Это… как дома».

Так и было. Мама прожила со мной пару дней, спала на надувном матрасе, привезенном с собой из Бостона. Комната была сущей катастрофой, вся мебель была распихана в стороны, чтобы освободить пространство. Она меня раздражала; нам двоим не хватало места для работы, и мне оставалось просто стоять рядом и наблюдать, как она измеряет и делает пометки, и приводит в исполнение свои задумки.

«Мне и так нравится», – повторяла я семь или восемь раз.

«Скоро закончу», – беззаботно каждый раз отвечала она. Я спустилась вниз в холл, повидаться с друзьями и поныть, что мама – маньячка.

Когда комната была готова, она позвала меня, и я расплакалась. Дымчатые красные шторы, которые мы выбрали вместе, слегка колыхались от ветра уходящего лета; четыре светильника, заменившие резкие слепящие лампы, мягко освещали комнату; две странные картины с грушами, найденные в «Икее», висели рядом, словно были выставлены в галерее.