Промельк Беллы

– Хотим, Олег, выпить с тобой, помянуть Аську. Надо же как-то это пережить…

Ефремов понимающе кивнул:

– Ну, тогда пойдем сюда… А я хотел проводить собрание труппы, в два часа назначено. Надо начинать работать в театре, а все какие-то мелкотравчатые позиции занимают, снимаются в кино. Необходимо классикой заниматься, а приносят пьесы современные – ужасные…

Ефремов пригласил нас в закуток, где стоял диванчик и можно было передохнуть. Быт Ефремова был примитивен: диванчик дополняли стол, пара стульев и небольшой шкафчик. Правда, чашки для чая все-таки имелись и нашлась единственная рюмка. Ефремов говорил о ней с гордостью истинного мхатовца:

– Это рюмка Станиславского!

Рюмочка оказалась маленькой, на тоненькой ножке. Обнаружилось еще несколько кусочков сахара в крохотной вазочке да какое-то засохшее печенье. И вот тархунную эту водку мы всю выпили под скудную закуску. Ефремов должен был уже в это время проводить собрание, и за ним пришла Таня Лаврова. Григорович стал звать к себе, чтобы продолжить застолье, но Ефремов сказал:

– Мне нужно провести собрание, я подъеду.

Мы поехали к Григоровичу вдвоем.

Юру Григоровича я знал очень много лет, помню еще то время, когда он танцевал в Кировском театре и о том, что он станет руководителем балета, даже не заходила речь. Помню появление Юры в Москве, когда он, будучи совсем молодым танцовщиком, приехал в гости к таким же молодым артистам балета – братьям Швачкиным, жившим в Георгиевском переулке рядом с Большим театром. Мы оказались в одной компании, так и познакомились. Прекрасно помню нарождающийся интерес к постановкам Григоровича, его первые шаги как балетмейстера и уже позже оглушительный успех его спектакля “Легенда о любви” в Кировском театре оперы и балета. Удивительная чувственная пластика совершенно новой хореографии, рушащей канонические устои этого достаточно консервативного искусства, восторженно приветствовалась театральной молодежью. Спектакль имел замечательную форму, чему способствовали декорации и костюмы Симона Вирсаладзе. Все действие происходило в таинственно освещенном пространстве сцены с высвеченными фигурами главных действующих лиц. Потом этот балет был перенесен в Большой театр, и в нем всем нам запомнилась блистательная Майя Плисецкая.

Григорович жил между Мясницкой и Сретенкой, в доме, где до революции размещалось акционерное общество “Россия”. Это была огромная квартира, вся завешанная восточными сюзане и покрывалами, на полу лежали персидские ковры и подушки. Мы сели выпивать, поджидая Ефремова. Наталья Бессмертнова принялась кормить нас обедом, но почему-то еда оказалась холодной, плохо подогретый суп уже не стал нам подспорьем. Приехал Ефремов и все время говорил о том, как прошло собрание, которое он провел только что, ему хотелось поделиться с нами подробностями своих планов, каким должен стать МХАТ в ближайшее время. Позже приехал Резо Габриадзе. Такая вот возникла компания.

Вспоминается довольно странная история с ружьем, похожая на театр абсурда. Во время застолья Юра хвалился, что у него есть настоящее ружье, какого мы никогда не видели, а Ефремов говорил:

– Отстань ты со своим ружьем! Зачем нам ружье?!

– А вот вы такого не видели!

Наконец он принес огромный деревянный футляр, похожий на те кобуры, в которые красные комиссары прятали парабеллумы, только бо́льшего размера. Григорович открыл футляр, а там ничего нет.

– Куда делось ружье?

Ефремов мрачно заявил:

– Я так и знал, что никакого ружья у тебя быть не может!

Григорович был страшно расстроен.

– Где мое ружье? Наташа, ты не видела?

Ружья не было. Ружье не выстрелило, Григорович остался дома, а мы с Резо Габриадзе отвезли Ефремова домой и пошли в ЦДЛ. Ужинали там и поминали Асю.

Александр Володин

Я познакомился с Сашей Володиным на спектакле “Старшая сестра”, режиссером которого был Борис Александрович Львов-Анохин. Человек тончайшего духовного устройства, чрезвычайно внимательно относившийся к процессу выпуска спектакля, он с головой погружался в произносимый актерами текст и не терпел ни малейшего отвлечения от работы.

Это была лишь вторая моя работа в театре, я старался сделать что-то революционное, еще не мог полностью проникнуться тонкостью образов, создаваемых Володиным. Я пытался вырваться из бытовых обстоятельств, предложенных автором, и, следуя основной идее пьесы о стремлении главной героини служить театру, прибег к оригинальному и, быть может, рискованному (по молодости!) решению. На непроглядно черном бархатном фоне возникал профиль прекрасной женщины со взглядом, устремленным вверх, в небеса. Это был рисунок Пикассо. Саше Володину нравилось это смелое решение, но, возможно, образ такой силы в определенном смысле мешал актерам обживать психологическое пространство пьесы.