Промельк Беллы

Сначала музыка, но речь вольна о музыке глаголить.

Музыка не может унизить смысл или задеть его, или оскорбить. Она может только возвысить его, если это музыка. Музыке, в чистейшем смысле этого слова, Таривердиев и служил. Он был изящный, элегантный человек. Я не говорю о моих стихах, которые навсегда совпали с музыкой, которую он посвятил им. Присущая ему тонкость сопутствовала всей его жизни. Ну и моей отчасти. Потому что мы совпали по времени, совпали по жизни. Думаю, что между нами были и другие совпадения. Отвращение к развязности, вульгарности, так я полагаю. Его поведение, его человеческое, художественное, музыкальное, мужское поведение было безупречным. Не могу предположить, чтобы он когда-нибудь в этом смысле ошибся, оступился. Это было всегда соотнесено с музыкой. Дисгармония была невозможна.

Если бы я умела сочинять музыку, я бы написала какую-то музыкальную фразу, и эта фраза соответствовала бы изяществу его силуэта, изяществу его походки и великодушию его всегда вспомогательной, дарующей руки.

Первой исполнительницей романсов на стихи Беллы была Зара Долуханова. Эльдар Рязанов, работая над фильмом “Ирония судьбы”, обратился к Таривердиеву с просьбой написать музыку к стихотворению “По улице моей который год…”, и она стала замечательной песней. Значительно раньше Микаэл написал музыку на стихи Беллы “Песенка о цирке” для фильма “Старомодная комедия” по пьесе Алексея Арбузова.

Андрей Волконский

На спектакль “Сирано де Бержерак”, который ставил Игорь Кваша, композитором был приглашен Андрей Волконский. Уже тогда его имя было легендарным. Он писал интриговавшую воображение авангардную музыку. В те годы это было весьма смелым противостоянием советской власти, всеми силами боровшейся с формализмом в искусстве. У всех еще не изгладилось из памяти воспоминание о публикациях в газете “Правда”, где громили Шостаковича и Прокофьева.

Волконский держался чрезвычайно гордо, я бы даже сказал, высокомерно, и те музыкальные фрагменты к спектаклю, которые он писал, а затем проигрывал на рояле, не подлежали критике. И Ефремов, и Кваша принимали его заготовки беспрекословно. В дальнейшем наше общение с ним на репетициях происходило в более простой форме. Андрей в те годы был совсем не избалован дружбой и вел довольно одинокую жизнь. Он с удовольствием приглашал нас с Игорем к себе в квартиру на Арбате и проигрывал большие фрагменты из своих сочинений.

В его квартире повсюду валялись листки с нотами и царил величественный беспорядок, который не подлежал уборке. В те минуты, когда мы уставали от музыкальных переживаний, Андрей раздвигал нотный хаос и ставил на низкий журнальный столик бутылку водки и совсем скромную закуску. В определенном смысле это было знаком того, что мы приходили к нему с возвышенной духовной целью, а не для того, чтобы обедать. Поэтому и выпивание наше было суровым. Мы охотно подчинялись воле хозяина.

После двух таких визитов я посчитал правильным позвать Андрея и Игоря к себе домой. Тогда еще у меня не было мастерской, и я приглашал своих друзей в квартиру на улице Немировича-Данченко. Конечно, эти приемы нисколько не напоминали наше последующее общение на Поварской, 20, но роскошь застолья заменялась теплотой нарождавшейся дружбы. В те годы у меня имелся магнитофон с записями современной западной музыки, да еще дома хранился патефон и целый набор пластинок с эстрадной музыкой 1930-х годов. И не только с музыкой: я показал Андрею огромный по толщине альбом с пластинками в специальных конвертах. На обложке было написано “Речь товарища Сталина на VIII чрезвычайном Съезде Советов, 1936 год”.