Промельк Беллы

Союз писателей сначала скрыл от меня это приглашение, а когда оно было прислано вторично уже домой, просто не отвечал на мои просьбы оформить выездные документы. И тогда перед открытием ярмарки 10 октября я отправил в правление Союза писателей СССР свой членский билет № 1471 с письмом. Смешно, но после моего добровольного выхода из Союза писателей они меня еще и формально исключили. <…>

Шесть лет я руководил московской группой “Международной амнистии”, а в Советском Союзе эта организация тогда еще не была официально признана. Нынче умом не понять, чем наша крохотная группка, в которой состояло не более двадцати человек, мешала жить КГБ, ведь устав “Амнистии” не только не поощряет, но прямо запрещает защиту “узников совести” в своей стране. <…>

И нам постоянно втыкали палки в колеса – устраивали обыски, изымали архив, обрывали переписку, отключали телефоны… должно быть, гэбистам не давало покоя, что мы получали инструкции от секретариата из Лондона, то есть нами руководили из-за рубежа, и еще то, наверное, что как раз в это время “Амнистию” наградили Нобелевской премией мира. Вот, собственно, мой состав преступления, не считая, конечно, публикации на Западе.

Домой к Жоре и его жене Наташе Кузнецовой мы с Беллой обычно ехали на метро до станции “Фили”. Пройдя несколько шагов, оказывались на Малой Филевской улице у пятиэтажной хрущевки из серого силикатного кирпича. Жора и Наташа жили на верхнем этаже, а мать Наташи – Елена Юльевна, теща Жоры, – на нижнем. Так что жизнь этой семьи оказывалась не то разорванной, не то соединенной лестницей. Но все-таки торжествовало второе, ибо удобство столь близкого общения оказывалось важнее.

Мы заходили сначала к Елене Юльевне, узнавали, какие новости случились за время нашего отсутствия, после чего поднимались наверх по лестнице.

Как правило, мы приезжали к Владимовым в вечернее время к скромно накрытому столу. Когда мы входили в комнату и садились за стол, Наташа неизменно широким жестом открывала тяжелую портьеру, и мы оказывались, как на ладони, видны из соседнего дома. Оттуда велось прямое наблюдение за квартирой Владимова.

Слежка не ослабевала ни днем, ни ночью. Телефон прослушивался. Мы хорошо знали об этом из рассказов хозяев. Жест Натальи, распахивающей портьеру, вызывал у присутствующих некоторую оторопь: инстинкт самосохранения подсказывал, что этого делать не следует. Однако за жестом Натальи стояла мысль: “Пусть они видят все своими глазами”. Она предполагала, что таким образом они поймут: автор, за которым следят, ничего не скрывает, в заговоре не участвует, и друзья его тоже не прячутся.

Жора подробно написал об этом в своей повести, назвав ее строчкой Булата Окуджавы “Не обращайте вниманья, маэстро”. Там речь идет о слежке гэбистов за ни в чем не повинным, свободно мыслящим писателем. Поскольку будущие герои были у него перед глазами, он знал их в лицо, образы получились на редкость достоверными. Но автор сосредоточивает внимание читателя на обычных людях, попадающих в переделку в связи со слежкой, подвергающихся сильнейшему давлению и постепенно становящихся персонажами сюрреалистического сюжета о вселении гэбистов в их квартиру.

Владимов вкладывает в уста тех, кто следит за ним, наблюдения по поводу приезда Ахмадулиной в гости к Жоре и Наташе: