Промельк Беллы

Однажды, помню, ехал я с юга и вез с собой одну воблину и мечтал сожрать ее с пивом. Но ни в одной забегаловке по дороге пива не было (я ехал на машине). И наконец где-то под Москвой, кажется в Чехове, зашел в одну – пиво рекой. Достал я свою воблу, мужик один подошел: “Слушай, дай чуть-чуть, очень хочется!” Потом другой подошел, третий. Честно скажу, жалко было. Но раздал все, достался мне только плавник с кусочком (маленьким) чего-то жевательного.

Короче говоря, здесь хорошо, а домой хочется. Правда, с условием, чтобы не лезли в душу (и в квартиру).

Я думаю, что это будет. Я никогда не был розовым оптимистом, но могу поспорить на бочку баварского пива, что что-то будет.

Как говорила Белла: мы не разминемся на этом свете. И на этой оптимистической ноте я кончаю. Целую вас обоих за себя и за Иру. Я неаккуратный писатель писем, но все же буду писать. И вы пишите. Пусть неаккуратно. Целуйте Аньку и Лизку. И старую Аньку тоже. Привет всей вашей богеме и Дмитрию Васильевичу.

Белла! Поздравляю заранее с днем рожденья. Постараюсь позвонить, если получится.

Володя из Штокдорфа (Stockdorf)

29.03.82

А в России продолжилась эпоха “дряхлых ястребов”. Брежнев, Черненко и Андропов… Все контакты с Западом были прерваны, но поскольку мы с Беллой сохранили дружеские отношения с западными корреспондентами, то нам удавалось передавать письма для Войновичей и таким же образом их получать.

Вот, например, письмо Володи, датированное 31.05.1984:

Дорогие Белла и Боря!

Пользуюсь внезапно возникшей оказией, чтобы напомнить, что в немецкой деревне Stockdorf есть люди, которые вас не забывают и не разлюбляют. Наша связь практически прекратилась, потому что официальная почта существует не про нас, а с оказиями стало совсем плохо. И мы о вас совсем ничего не знаем. Последнее сведение еще из тех времен, когда Белла падала на колени перед кем-то, умоляя пощадить Верного Руслана. Этот последний явился в здешние края, преисполненный мании величия и враждебности к разным людям, в том числе (совершенно не спровоцированной мною) ко мне. Когда я здесь (что не очень, может быть, ценно) сочинял что-то в его защиту и звонил его теще, он был весьма дружелюбен, но, оказавшись на этом берегу, сорвался с поводка и нападает на меня, иногда называя, иногда не называя по имени. Выступая публично, говорит, что Войнович эмиграции не выдержал и находится в глубоком творческом кризисе. Это, может быть, и правда, но у него, я бы сказал, недостаточно сведений для такого суждения. Кризис у меня, конечно, был (надеюсь, что позади), да и вообще эмиграция – это такое потрясение, при котором не испытать кризиса может только чурбан.

Но меня торопят, а я ударился во что-то постороннее.