Промельк Беллы

Жму руки Ваши, Бэлла. Храни Вас Бог!

Ваша А. Цветаева

Помню, как, едва узнав друг друга, мы с Беллой вместе ехали на моих красных“ жигулях” в Голицыно, в Дом творчества писателей к Анастасии Ивановне.

Перед войной Марина Ивановна с сыном жила в Голицыне с декабря 1939-го по июнь 1940-го.

В эту первую встречу мы больше всего говорили о Марине Ивановне, ведь ее тень витала в воздухе этого дома. Достоверность окружающих предметов, которых могла касаться Марина Ивановна, создавала у нас щемящее чувство близости с ней, ушедшей так трагически…

Белла, обретя дружбу с Анастасией Ивановной и высоко ее ценя, понимала, что соответствовать этим возникшим отношением она может лишь в том случае, если сделает свой личный вклад в эту дружбу в виде литературного признания и собственной оценки творчества Марины Ивановны. Поэтому письмо, на которое так долго Белла не решалась, превратилось в исповедь, у которой не было прямого начала, и Белла не знала, где она должна кончиться. Письмо должно было течь к Анастасии Ивановне, как река, отражая смену настроений автора, и включать по ходу жизни новые сюжеты. Писалось оно долго, прерывалось поездками, неизбежными в нашей жизни, и продолжалось с приобретением соответствующего настроения. Но в результате у Беллы получилось письмо, являющее собой признание в любви и к Марине Ивановне, и к Анастасии Ивановне:

Дорогая, любимая Анастасия Ивановна!

У меня к Вам так много всего, что я не знаю, как внести порядок в эту – лишь для краткости говорю: нежность, где назначить начало письму.

То ли вблизи – в прошлой ночи, когда мы, с моим мужем Борисом, озирали окна трех этажей, некогда занимаемых “Драконной”, и читали живой узор каменного пола и ступени лестницы, добывая силой взгляда те следы и бег локтя вдоль перил. То ли еще где-нибудь и везде – в любом дне и месте моей жизни может начаться это письмо и течь к Вам.

Еще недавно, за совсем малое время до Вашего волшебного звонка, я спрашивала Бориса: где же, в каком, новом тогда доме жила “Драконна”?

Ваш звонок поразил меня (я только что отложила карандаш, записавший Ваши адрес и телефон) и был милостью судьбы, прощением меня за все и ободрением к жизни. То, что эта весть достигла моего слуха не громом небесным, а Вашим голосом, живым, милым и резвым, убирало из мгновения робкое уважение к року, беззащитность ума перед невероятным совпадением и просто уверяло в прелести и доброте мира, которые есть же – поверх всего.