Каждое слово Вашей книги, сразу же по выходе ее в свет, вошло в меня точно впопад и безукоризненная Ваша меткость совпала с распростертостью мишени – ждущей, зазывающей, ненасытно заманивающей в себя то, что ей посылают. Я знаю, что прихожусь Вам идеальным (как говорят) читателем. Выпуклое, подвижное, нежно дышащее присутствие Вашей сестры (на которую ушло все мое сердце и кончилось бы, если бы не было надобным ей прибежищем – вместо дома в Трехпрудном, и всех домов, и могилы с мраморным надгробьем, как у других людей), это пленительное присутствие – все же только одна из драгоценностей Вашей книги, главная из которых – Ваш собственный чудный дар, сразу ставший моей счастливой добычей и совершенно не внушавший мне развязной мысли искать житейского знакомства с Вами. Не знаю: мудрость это или доблесть, но я не просила никакой, уже роскошной, прибавки к полученному от Вас подарку. И, как-то не наяву любуясь Вами и Вашей ослепительной неуместностью на вечере в Театральном обществе, будучи представленной Вам, я не желала усугубить мимолетность между нами.
Измышляя немыслимую досягаемость во времени Марины Ивановны, я точно знаю, что непреклонно бежала бы ее и не допустила бы траты ее зрения на мои стихи: без нее – пусть, Бог с ними, а при ней (а ведь – при ней же!) я, к моему страданию, называю себе плохую цену. Тоже – при каждом по-разному – при трех других, после Блока, столь любимых, столь укоряющих в малости. (У меня – про меня – есть косноязычное: “Рак на безрыбье или на безглыбье пригорок – вот вам рыба и гора”.)
Видно, такая ко мне Всевышняя милость-немилость: от жалости, думая, что поблажку делают, уберегли от расплаты за совершенство дара, за полу-дар – полу-беды, оставляющие много места праздности, вздору и не-муке, которой дорожу.
Впрочем – посмотрим.
Я упомянула насущное и важное для меня мучение, но рассуждение о нем, сделанное выше, вдруг очень не понравилось мне и не может понравиться Вам. Я его затем лишь не изымаю, что – пусть, как хочет, течет мое письмо к Вам, пока за окном намеревается светать.