Промелькнувший метеор (книга 1)

— Что ты только делаешь? — укоряли ее.

— Пусть лучше собаки пьют, — отвечала толстуха.

— Да разве собака из земляного очага напьется?

— Ну тогда пусть земля пьет.

Шонайна и сама была неряшливой. Таким же стал и Шепе. Они занашивали одежду и редко меняли белье. Стирка в их доме бывала целым событием. Шонайна вызывала из Черного аула женщину. И женщина из уважения к торе приходила в дом, хотя держали ее впроголодь и ничего не платили.

Шонайна всячески избегала работы. Любимым ее занятием было валяться с утра до вечера и похрапывать. Даже Шепе не доставляло удовольствия такое поведение жены. Однажды он пытался побить ее, но толстуха так отдубасила своего сухонького маленького супруга, что с той поры он боялся произнести неосторожное слово. А когда забывался, она одним взглядом или окриком заставляла его молчать.

Давно не заходила Зейнеп в юрту Шонайны. Ей претило там все: грязь, запахи, дурной нрав хозяйки. И теперь только ради Чокана она оказалась здесь. Она преодолела свою неприязнь, чтобы побыть рядом с сыном. Нежная мать, она была готова провести здесь и ночь напролет. Пусть у нее кружится голова от застоявшегося кислого запаха. Она превозмогла и это, сдержалась. Пригорюнившись, чего-то ждала.

В настороженной тишине ее окликнула Шонайна;

— Заснул наконец Чокан?

— Кажется, заснул.

— А ты что сидишь?

— Да вот сижу.

— Может, приляжешь, дам подушку.

Глухо зашлепали босые ноги Шонайны. Подушка мягко ударила плечо Зейнеп. Еще бросок, и Зейнеп нащупала одеяло. Шонайна снова легла, помолчала, потом спросила:

— Ну что же ты не устраиваешься? Меня что-то в сои клонит. А ты, смотри, не прозевай: сбежит он — как будем в лицо торе смотреть. Да и мальчишке достанется.

Зейнеп не ответила. Зачем ей, матери, были нужны советы Шонайны? Она и так не смогла сомкнуть глаз до рассвета. Толстуха быстро захрапела. Спал и Чокан — его дыхание было ровным, глубоким. Зейнеп подстелила одеяло и облокотилась на подушку. Если бы и можно было уснуть, ей помешал бы это сделать затхлый кисловатый запах.

Она обхватила руками колени и, слушая дыханье своего Канаш-жана, задумалась о его судьбе. Нет ничего удивительного, что мальчик вырос озорником. Но сколько в нем есть и хорошего. Как он любит сказки, какой он смелый и ловкий в играх. Как он понимает многое из того, что непонятно и взрослым. И все-таки упрямый, грубый, злой. Ты, Чингиз, виноват во всем. Умилили тебя слова Турсымбая-батыра — «Чокан вылитый Аблай-ага», ты поверил в это сходство и совсем избаловал мальчишку, дал ему свободу, каждому капризу потакал, возил за собою куда надо и куда не надо. Мальчик насмотрелся всякого, наслушался. А теперь и отца начал огорчать. А ведь это твои плоды, Чингиз. Сам дал им созреть, сам и пробуешь.

Зейнеп вспомнила горбоносого ягненка. Что и говорить, плохой поступок. Но разве в нем дело? Разве из-за этого потерял Чингиз свое ага-султанство. Просто это была капля, переполнившая чашу. Много горя натерпелся народ от ага-султана, и терпению пришел конец. Еще в детстве Зейнеп узнала одну народную притчу. Отец сказал сыну: «Бросай воровство, позором кончится это». Сын не внял доброму совету. Тогда отец от туши каждого украденного барана или лошади брал по кусочку мяса и нанизывал это мясо на железный прут. Случилось так, что сына поймали и посадили в тюрьму, когда мясо было уже некуда нанизывать. С той поры, если случается похожее, казахи говорят — «перевалил за кончик прута».

Вот так произошло и с Чингизом. За долгое время пребывания в Кусмуруне и вплоть до вчерашнего дня кто-то вел точный счет его недобрым делам. Чингиз перевалил за кончик прута. Он теперь не султан. Но ему не грозит тюрьма, никто уж не будет покушаться на его жизнь.

Перед ее глазами проходили последние тяжелые дни в Орде.

Как обезлюдел, опустел, стал темнее их дом. Как отгораживался даже от сочувствующих ему Чингиз. Не далее, как вчера, он не пожелал видеть гостей, которым еще недавно радовался бы, как близким родичам. Что будет завтра, какие испытания пошлет им судьба?

Показалось, Чокан застонал во сне. Она провела рукой. Так и есть — сползло одеяло. А, может, он его просто отбросил? Ведь затхлый запах шел и от одеяла. Зейнеп осторожно приподняла мальчика, положила голову себе на колени, прижалась к нему грудью. Он дышал по-прежнему ровно, глубоко.

Только последние два-три года Чокан не спал вместе с матерью. Зейнеп, довольно сдержанно относившаяся к остальным детям, особенно нежно любила Чокана. «Первенец, мой крепышонок», — думала она о нем. Ему одному делала она исключение и укладывала его к себе в постель. Канаш-Чокан просунет руку за пазуху, обоймет материнскую грудь и спокойно засыпает. И мама чувствует сына рядом. Когда он поворачивался во сне и терял грудь, то сразу испуганно просыпался. Апа, апа! Зейнеп его укладывала так, как он лежал раньше, и мальчик снова спокойно спал.