Промелькнувший метеор (книга 1)

Чокан правил уверенно, легко. Он принадлежал к тем мальчуганам, про которых обыкновенно говорят, что они только и резвятся на коне. В четыре года он уже сидел на годовалом жеребенке, а лет в семь научился объезжать капризных стригунков. Как ни бесновался стригунок, как ни пытался сбросить непрошеного наездника, Чокан держался крепко, словно слитый с конем. Через год привык он обуздывать неуков и постарше. Его мальчишеские руки рано обрели твердость. Каким бы норовистым ни был копь, маленький джигит быстро превращал его в смирного и послушного. Он испытывал удовольствие и когда ехал на иноходце с его плавной рысью и когда мчался на скакуне, разом пускавшемся в карьер. Чокана не пугала отчаянная скорость, он чувствовал ее, ритмично и естественно подчинялся такту аллюра, непринужденно и быстро вздрагивал всем телом.

Только на призовых коней, участвовавших в байге, не приходилось ему садиться. Будь бы его воля, он бы поездил и на них. Чокана манили конные игры и на поминальных асах и на праздниках — тоях. Но этого ему не позволял Шепе. Мальчик ханской крови, и вдруг будет развлекать простолюдинов! Нет, такого допускать нельзя! Не настолько мы слабы, чтобы над нами подсмеивались.

И как ни хотелось Чокану попробовать свои силы в байге, запрет Шепе вставал неодолимым препятствием.

Иногда Чокан верхом сопровождал отца. А если случалось, как и в этот раз, отправляться в путь в повозке, мальчик отстранял кучера и сам брал в свои руки вожжи. Лошади были выхоленными, послушными, и Чингиз с легкой душой доверял их сыну.

… Он чувствовал: жылан-сырты, несмотря на свою своенравность, покоряются ему. Сперва они резво помчали низиной, не снижая скорости, и словно вырывали из его рук вожжи. Но у мальчика была сноровка, он знал, как осаживать коней. Забирая вожжи вправо, он направил жылан-сыртов на подъем, в гору, к шамраевской крепости. Под тяжестью возка, тянувшего назад, кони перешли на мелкую спокойную иноходь.

Вскоре они оказались на взгорье. Здесь надо было бы повернуть влево и выехать на большак. Но Чокан неожиданно и решительно взял почему-то вправо.

Абы, не спускавший глаз с мальчика, с криком — куда ты? — попытался выхватить у него вожжи. Не тут-то было! Чокан и бровью не повел, только отмахнулся от Абы.

— Но ведь мы не туда едем, — уже не так настойчиво и громко продолжал спор Абы.

— Зачем тебе это знать, — оборвал его Чокан.

— В самом деле, куда он ровернул? — недоумевал Драгомиров.

— Скажи, сынок, куда ты правишь? — мягко, помня недавние события в доме, спросил Чингиз.

— В аул Карашы.

— В аул Карашы? — удивился Чингиз. — Но почему туда?

— Это я уже сам знаю! — бросил Чокан, не поворачиваясь к отцу.

Откуда он может что-нибудь знать, подумал про себя Чингиз. И к чему, действительно, заезжать в этот аул? Он, Чингиз, редко туда заглядывал. Ханский потомок, белая кость, он считал себя бесконечно выше простых казахов, черной кости. Если и бывал в юртах простолюдинов, то только тех, кто сумел нажить состояние или получить чины. Немногих он удостаивал своим посещением. А в ауле Карашы, ауле его слуг, слуг отца и деда, Чингизу, ага-султану округа, приходилось бывать только тогда, когда этого неотложно требовали обстоятельства.

Да и Чокан там почти не бывал, пока не столкнулся в детских играх с ребятишками бедняков, с Жайнаком, с этой девчонкой Айжан, дочерью Кунтай. Об этом рассказывали Чингизу, однако теперь он представил желание сына в другом свете. И многое становилось ему понятным.

На страже ханской чести своего племянника зорко стоял Шепе. Когда мальчику было около шести лет, он со своими сверстниками случайно забежал в Карашы. Шепе жестоко избил его, да еще и приговаривал: стыдно туда ходить, стыдно! И внушил Чокану, кто он такой и что за люди живут в том, Черном, ауле.

С той поры довольно долго не заглядывал в Карашы Чокан.

Теперь, когда возок вздрагивал на ухабах, Чингиз начинал догадываться, что сын совсем не зря хочет побывать там. Но султану, да еще облаченному сейчас в мундир подполковника, султану, которого сопровождает омский офицер, казалось нарушением всех правил, въехать в Черный аул.

Он стал отговаривать сына, но наткнулся на недетское сопротивление.

Чокан стоял на своем. Чокан огрызался так, словно к нему обращался с просьбой не отец, а Абы:

— Не пустишь, — я так погоню коней, что никто из нас не останется в живых…

И тут глаза отца встретились с глазами сына. Чингиз еще никогда не видел таким Чокана. Его глаза покраснели, сверкали, как угольки, разгоревшиеся на ветру.

Нет, совсем не зря он стремится туда, подумал отец. И вспомнил рассказы о том, как наливались кровью и вспыхивали недобрым блеском глаза его деда Аблая. И у Мамке-батыра, родного брата Вали, ушедшего в стан Кенесары, глаза становились такими же в часы спора или битвы. Значит, правду говорили и о Чокане. Как это ни удивительно, сам Чингиз впервые сталкивался с такой вспышкой, отраженной в сыновних глазах. Вспышкой гнева и отчаяния.