Прометей № 4

Седов мог сказать Гольцману что-то вроде следующего: «По прибытии в Копенгаген воспользуйтесь выходом из вокзала в сторону Вестерброгаде. Следуйте далее налево по улице, пересекающей железную дорогу. Там увидите большую вывеску с надписью „Бристоль“. Слева от неё – дверь-вертушка. Это вход в гостиницу. Буду ждать вас там». Как представляется, Седову ничего не оставалось как поступить именно таким образом. Дверь отеля ничем не обозначалась, поэтому чтобы отыскать вход в гостиницу нужно было воспользовавшись тем, что отличало это здание от других – вывеской «Бристоль».

Скорее всего, Гольцман встретил Седова возле вращающейся двери рядом с вывеской. 4 года спустя он вспоминал о гостинице, которая, как ему казалось, носила название «Бристоль». Такая ошибка вряд ли удивительна, особенно если учесть его ночную поездку на поезде, когда он, находясь в темноте, пребывал во взволнованном или возбуждённом состоянии, поскольку, не забудем, его вояж совершался в тайне и с конспиративными целями.

Появление вывески у входа в гостиницу – той, что заметна на фотографии 1937 года, – означает, что многие другие путешественники, посещавшие Копенгаген до и после Гольцмана, совершали ту же оплошность. Высказанное 4 года спустя замечание Нильсена о том, что Гольцман перепутал название кафе и гостиницы, нужно расценивать не просто как вероятное, а как единственно возможное объяснение совершённой им ошибки. Таким образом, правдивость показаний Гольцмана на процессе можно считать доказанной.

6.6. Лживые заявления Троцкого и лиц, выступавших в его поддержку, об «отеле „Бристоль“».

9 февраля 1937 года в своей речи по телефону, адресованной участникам митинга, собравшегося в здании Нью-йоркского ипподрома, Троцкий заявил:

«В отличие от других подсудимых Гольцман указал дату: 23–25 ноября 1932 года…»[341]

На самом деле никаких дат в показаниях Гольцмана нет. Им сказано лишь то, что встреча состоялась в ноябре 1932 года[342]. Но даже поверхностный просмотр материалов процесса позволяет выявить ошибочность слов Троцкого. Мог ли он так легкомысленно говорить на столь важную для него тему? Или он так остро нуждался в любом опровержении, что хватался за соломину? Или он верно распознал, что ни комиссия Дьюи, ни готовые обвинить СССР во всех грехах средства массовой информации не станут тщательно разбирать попытки Троцкого доказать свою невиновность, – что, собственно, и произошло в действительности?

Факты, почерпнутые нами из первоисточников, противоречат заявлениям, представленным комиссии Дьюи. В показаниях от 12 апреля 1937 года Троцкий отрицал наличие каких-либо связей с Гольцманом после 1927 года: