Промежуток

Я приезжаю в этот дикий город, как на работу. Мертвые фиалки высыпаются из карманов. Летние улицы полупустынны в дневные часы: лишь изредка служащие покидают офисы и переходят по зебрам к кафе напротив.

Я начинаю замечать деревья, клумбы и голубей. Они мои конфиденты. Я могу зайти в «Хлеб насущный», купить коврижку (совсем как в студенческие времена) и, запивая ее кока-колой, делиться кусочками с деловитыми птицами. В сквериках у метро они топчутся по заголовкам газетных статей и мнут портреты политиков; иногда мне даже кажется, что они читают брошенные газеты – и тогда я понимаю, что со мной что-то не так, и мне пора. Я возвращаюсь домой на такси и меняю пижаму на точно такую же. Миши нигде нет. Но это не значит, что его не существует.

Завтра я отправлюсь на станцию и куплю свежие фиалки.

2. Библиотечная девушка/сирень

Я лежу на столе в открытом гробу. Офелия Офелией – на подоле белого платья нежные пятилистники, оторвавшиеся от ветки, от всего. В комнате так одуряюще пахнет сиренью, что невозможна смерть. Мама моет посуду на кухне, заглушая плач громом тарелок. Она не знает, что я слышу всё. Встать к ней и обнять ее я не могу. Но это и не нужно сейчас.

Реальность уже схватилась за моей спиной, распростерлась, как бесконечные крылья со странно куцыми перьями.

Сейчас я вроде бы мертвая, но мне не привыкать – все, кроме мамы, решили, что меня застрелили месяц назад – во время облавы. Но на самом деле это не так. Когда шестеро в штатском вломились в комнатку Княжева, я разбила чашку, выронив ее из рук, и себя я тоже выронила. Я упала в обморок, и это спасло меня. Пуля попала в бедро, но я этого уже не чувствовала – как не слышала и не видела всего разгрома. Когда я очнулась, была глубокая ночь, и мне потребовалось немало усилий, чтобы понять, кто я и где я. Понять, где кровь и осколки человеческих костей, а где разбитый фаянс, мокрые листы зеленого чая, лопнувшая банка с вареньем. Мои пальцы были в варенье. Я смогла дотянуться до рта, но ползти не могла. Лежать среди мертвых было не страшно, но странно. Я ждала маму, хотя не говорила ей, где мы встречаемся.

Я ждала ее безотчетно. Я не знала, где моя сумка с телефоном, и звонить не могла. Это было и небезопасно.

Мое бедро превратилось в грязь, грабли, асфальт, лужу, дерьмо. Я не то чтобы обрела боль – наоборот: все остальное было внутри боли как данности. Когда я вновь забывалась зыбким сном, мне снилось, что из горла у меня выкатывается огненный шар. И он оказывался глобусом. И мне хотелось бросить все и пойти по миру пешком, чтобы он стал маленьким, в деревянных башмаках страха. Сносить их, ступая в снег. Сносить их еще до весны. Мне хотелось черным муравьем пробежать по глобусу, пахнущему сырым и немного затхлым картоном. Чтобы глобус крутился, и перед ним стояла белая фаянсовая чашка с высокими стенками.

Я видела, как муравей пробежал по глобусу, но в чашку пустоты не упал. Он стал неразличим. И теперь я не знала, где он (или это была я).

Помню, мне становилось жаль мою смерть. Она показывалась мне из-за невидимого, задавленного плеча. Она оказывалась даже не старухой и не горбом, а брошенным младенцем из дома малютки, сидящим в моем рюкзачке. Смерть, бедная лялечка. Никто не подходит к ней, никто не хочет взять ее на руки – а я просто несу ее и не могу к ней обернуться.

Я поворачиваюсь – а она все равно на спине. Вот затихла в рюкзачке. Она не плачет и не смеется – просто не умеет.

Ей непонятно, что чувствовать. Ведь с ней никто не разговаривает.

Мама нашла меня в бреду. То, что ей это удалось, было настоящим чудом. Обеспокоенная тем, что я не приехала ночевать, рано утром она явилась ко мне на работу, и наша архивная гурия Лилечка, которая всегда приходит первой, намекнула ей на то, что, может быть, я осталась здесь, в поселке, у местного старика, о котором забочусь; она брякнула маме, что я влюблена в его сына-бандита, скрывающегося от властей, и подкармливаю весь притон из своей худосочной зряплаты – это Лилечка выдумала с досады, потому что была голодна, готовилась к сентиментальной встрече с мужчиной, и ей помешали выспаться приготовительные бигуди. Лилечка искала в жанровых лабиринтах своего кружевного мозга разумное объяснение тому, почему я ношу продукты в посторонний дом. Я догадывалась, что она шпионит за мной. Может быть, она и навела на нас оперативную группу; но и мама тоже пришла ко мне благодаря злому любопытству Лилечки. Мама оказалась перед опечатанной дверью и услышала шорох внутри. Она дала на пиво пропойце Петровичу, и он, особенно не рассуждая, выбил дверь ударом кованого башмака.

Зрелище сделало их соучастниками. Мама почти сразу нашла меня, придавленную кулем тела. Она откинула его: это был труп поэта, экспериментировавшего с разговорными формами. Лишь раз капнув мне на лицо высохшим аралом, мама сумела вытащить меня в прихожую и вдвоем с пропойцей Петровичем вынести к лифту на крепком драпе княжевского пальто.

К чести Петровича, он не задавал вопросов.