Промежуток

Рана моя распускалась гвоздикой, не давая сосредоточиться на чем-то конкретном. Но мама и Петрович тащили меня, не останавливаясь на лестничных площадках. «Моя дочь ненавидит больницы, – сообщила мама испуганному таксисту, – а я медсестра. Везите домой». Деревенские наши улицы оказались испытанием. По кочкам, по кочкам, проселочным дорожкам. Мамины гладиолусы еще не взошли.

А потом мне было хорошо. Мама лечила меня втихаря, промывала рану, выковыряв пулю алюминиевой вилкой. Спирта у нас всегда было много. Мамин палисадник и детские стены скрывали меня ото всех. По ночам мама читала мне Пруста, засыпая над книгой, а по утрам пыталась испечь печенье «Мадлен», но у нее ничего не получалось. Она вышла в отпуск за собственный счет, и этот счет подходил к концу. Но дней тридцать я еще прожила, обнимая маму и впадая в детство.

Гроб для меня принесли заранее – он стоял в сарае, пока я была/не была. Сколько это продолжалось, не помню. Но вот меня вымыли, переодели в праздник и положили в эту струганую люлю, в эту лодку. И мне стало весело. Связь со всеми существами и предметами, кажется, наконец окрепла настолько, что я чувствовала счастье принадлежности к этому миру – такого счастья не было у меня никогда. Все было таким прекрасным. Все было бесценным.

И вот сирень. Наш букет за ночь выпил, кажется, целый литр воды, но ему не хватило. Мама нашла его на обеденном столе на последнем издыхании (не могла вынести силы запаха у постели, впотьмах выносила его, осыпав цветками меня, – странно, что это описывается в русском одним и тем же словом). Теперь она пытается его спасти – с той же сосредоточенностью, что спасала и меня, и сбитую автомобилем собаку когда-то. А я думаю о том, что запах срезанных цветов – это их любовь к нам, в которой они отдают себя без остатка. Истекают запахом-любовью. А мы холодноваты – по разным извинительным причинам, но все же…

Я люблю цветы, но не так, не так, как они меня. Любила? Люблю? Люблю.

Со смертью, оказывается, ничего не отменяется. В комнате по-прежнему стоит вчера, и сегодня – это всего-навсего следующий кадр, который промелькнет незаметно. Уже промелькнул.

В том-то и дело, что пространство женщины, полное одуряющих, катастрофических цветов, и пространство мужчины, полное острых ножей и ржавых ножниц, – это одно и то же пространство.

И можно стать в нем, кем ты захочешь – сразу, уже сейчас: или женщиной, или мужчиной, или цветком, или ножом; и можно взять в руки ножницы, разрезать себя пополам, а потом сложиться, как ни в чем не бывало. И можно уйти в кольцо, в воздух. И можно остаться ржавчиной и молчать обо всем.

Голубиная почта

1. Трехпалый

Я должен был найти девушку, которую любил чернокрылый и которую называл отскакивающим именем «Инга», сообщить ей о том, что он жив, и передать ему что-то от нее. Что-то, что помогло бы ему продержаться. Маленькую записку, прикрепленную к лапе. Должен. Но как это сделать? Я не знал ее адреса, а она не выделяла меня из группы анонимных голубей и, похоже, вообще из всего многообразия существ. Языки птиц были ей недоступны, как и другим людям.

Она не замечала меня – в том широком, победительном, сверкающем рекламными огнями и глянцевыми поверхностями городе, бликующем радостью и сочащемся страшными новостями, – гигантском городе, в котором мы обитали и сквозь который она ехала к нему и, войдя в квартиру, пахнущую одиночеством, упав ему в объятья, часами глядела во двор сквозь присыпанное пыльцой или забрызганное дождями стекло. А я был рядом с ними. С ним. Молодые самки удивительно ненаблюдательны. Юные голубки, стайка не выживаемых особей. Не выживают ни по-отдельности, ни вместе, когда теснятся и жмутся друг к другу.

Влюбляются они ли на самом деле или просто ищут защиты у мужчин? Иногда мне кажется, что все влюбленные девушки и молодые женщины, юные белки, голубки, ласточки, трясогузки, стрекозы скапливаются на оборотной стороне мира, пытаясь перевесить его грубость. Именно в этот период на них нападают и пожирают их самки иные – хищные, зрелые и безразличные. Самцы, как подсказывает мой опыт, все-таки чаще пожирают самцов. На самок они охотятся не для еды.

Юные самки – легкая добыча. Но они способны на многое ради птенцов, ради самцов. Самцы не гибнут под сенью самочек в цвету. (О, эти свалки – мои читальные залы, мои университеты! Несколько страниц Пруста – и ты уже не так прост.) Лишенный людьми всех человеческих прав, мой человек с птичьей точки зрения никакой не преступник, а даже если бы это и было так, он имеет полное право на связь со своей возлюбленной. Во всех смыслах. Ведь это космическое право – и оно дано не людьми.

Я не знаю, действительно ли все в этом мире решают скорость и связь, но я, стремясь залатать прореху во вселенском гнезде, готов раствориться как голубь, мутируя в чистую скорость.