Читаем Промежуток полностью

Промежуток

Вячеслав Анатольевич Егоров , Инга Анатольевна Кузнецова

то ли почерк предела

то ли всё запретили

то ли сытость рептилий

то ли жать до упора

то ли лети влеченье

то ли звука значенье

то ли сырости порох

то ли шрам то ли шорох

Я счастлив. Я почти понимаю, что со мной происходит. Я не могу никому это объяснить, я не могу повторить. Сейчас я даже немного похож на дроздового человека, которого так хочу сохранить. Я сейчас почти человеческий поэт, я поймал что-то на этом прекрасном и проклятом русском (слишком долго я живу рядом с его носителями). Об этом не знает никто, кроме бесконечного космоса. Это значит: об этом знает всё. Космос всё это слышал; странные звуки, смутные смыслы возникли из него и обратно ушли к нему. Ночь жирна. Мы летим все быстрей и быстрей, мы покидаем маленький городок, и я прошу лишь одного: только бы при выезде в поля нас не остановила сирена патруля.

Но по логике непреодолимой судьбы именно в это мгновенье из тьмы возникает мобиль со светящимися буквами «МВД» вместо шашечек, и сомлевшая было девушка вскрикивает, а парень, навалившись грудью на руль, жмет что есть силы. Плечи его так напряжены, что, кажется, он сейчас треснет и мутирует в кого-то иного. Самка кричит сквозь шум хлопающей на ветру тряпки:

– Дарт, ненавидь их сильней, ненавидь их – и мы оторвемся!

– Пропадите вы пропадом, суки!

– Пропадите пропадом, – тоненько вторит девушка.

– Гули-гули, – вспархиваю я на куль. – Ненависть быстро закончится. Эй, болваны! Думайте о другом!

– Дарт, с нами едет голубь, у него нет пальца, – то ли ужасается, то ли изумляется самка, обернувшись ко мне.

– Пусть! Не отвлекайся. Думай о нем. Я люблю тебя.

Девушка откидывается в кресле. Она слабеет. Скорость мобиля неуловимо, но все-таки падает.

– Недокрылки! Не исчезайте! Давайте орите свои человеческие стихи! Крылышкуйте золотописьмом, дураки!

– Он там бормочет что-то, – говорит самец. – Прислушайся: довольно ритмично.

– Мне плохо, ох. Мне плохо, милый. Я боюсь.

– Тебя укачивает? У нас есть вода (перегибается, вылавливает бутылку). Выпей воды, прошу тебя! Надо говорить! Пой, кричи

– Дарт (буль-буль-буль)! Спасибо (буль-буль).

Она опять откидывается и, думая о своем, силой смятенья переключает скорость.

<p>Погоня</p><p>1. Инга</p>

Сейчас, когда так мало сил и кроме тошноты (она же – страх, она же – вина) я ничего не чувствую, стихи – единственное, что я могла бы внести в общую топку нашего побега (на страхе и подавленности из-за чувства вины далеко не уедешь). Мне придется читать стихи, потому что просто говорить с Дартом у меня не выходит. Он настоящий, а я не могу.

Я виновата и в этом – виновата во всем. Может быть, если бы я не бросила их обоих, все сейчас не было бы так ужасно и Мета был бы со мной?

Я не могу кричать об этом, я даже думаю об этом тайком – замученно, тихо. Потому что я не знаю, каково это будет Дарту. Я не хочу быть той, кто разрушает всех. Не хочу быть собой.

Стихи. Но мне они отвратительны, как все моё. Буквы ранят своими углами, звуки – резкостью (сейчас всё мне кажется таким острым… острее не бывает). Может, лучше проверенные тексты других? Баратынский? Бродский? Кабанов? Моему мозгу так давно не хватает необходимых веществ. Моя память снесена, я не помню почти ничего.

– Не выходи из комнаты, не совершай…

– Приехали! Инга, мы уже вышли! Выбежали! Из этой комнаты и из этой шинели

Дарт остроумен. Это всегда неожиданно.

Я смеюсь, но смех вянет на корню, потому что Дарт начинает паниковать:

– Черт! Мы замедляемся!

Голубь носится по маленькому салону мобиля, шумно хлопая крыльями.

– Читай своё. Чувство волны давай. Помнишь?

– Попробую, – стараясь переиграть ужас и бьющий в полотно ветер, я форсирую голос, хотя там, в стихотворении, всё начинается на полутонах:

я оплошность твоя в абрикосовом платье

надорванном дверью маршрутки

космос

кефирный