Промежуток

– И это тоже. Но мне кажется, дело в другом.

– Что ты хочешь сказать?

– Думаю, он знает, где Упрямое дерево.

– Ты его так называешь?

– Ну да, Ветлугин – значит ветла, дерево. А что?

– Нет, ничего.

– Он знает, где он. И знает, где мы.

– Мы должны написать записку. Примотать к лапке.

– И выпустить его.

– Да. Может, Метафизик сумеет сообщить, где он. Как его найти.

– А если его уже расстреляли?

– Мы узнаем.

– Как?

– Если голубь вернется без груза.

– Мы будем ждать его здесь? А если его долго не будет?

– Будем ждать очень долго. Сколько нужно. До тех пор, пока он не вернется.

– А если не вернется?

– Он ловкий.

– А если они обнаружат нас? Раньше?

– Это очень сложный вопрос. Мы решим его завтра.

– Ладно.

– Чай заварился. Пей давай.

– Дарт. Я ужасно устала от всего.

– Мужайся. Это только начало.

– …

– Набирайся сил. Я тебе помогу.

Она сделала глоток и, повесив свой уже немного потертый, но по-прежнему умопомрачительный кожаный плащ на крючок, прошла в комнату, зябко перебирая плечами. Взяв подсвечник, я прошел следом. Высокая старушечья кровать была застелена чистым бельем, и уже сейчас это казалось роскошью. На подушках, лежащих горкой, были надеты тонкие белые наволочки с выцветшей вышивкой – веточки барбариса, что-то такое. Инга помедлила, точно не решаясь разрушить эту чужую, добротную и опрятную, мечту о покое. Я поставил свечу на тумбочку.

– Я заведу будильник. Скоро будет светать.

– Я ложусь.

Она сняла джинсы, но осталась в свитере.

– Спи. Я разбужу тебя, – я накрыл ее всеми одеялами и вышел на крыльцо. Пахло какой-то тончайшей свежестью – и дым не мог этого перебить. Сигареты стоило экономить.

Я стряхнул пепел, аккуратно упаковал бычок в специально припасенную для этого коробочку из-под «Нурофена», вернулся в дом и, завернувшись в плед, лег на жестко скрипнувшем диване в нашей бывшей детской, не раздеваясь.

Наша эра

1. Ветлугин

Окно моей камеры расположено так, что, задумав покончить с собой и распахнув створку, я сумел бы закрепить на ржавой решетке веревку. Но я об этом не думал. Разница между сумерками утренними и вечерними полностью стерлась. А веревки у меня и не было.

Здесь нет ни веревки, ни ремня, ни чего-то еще – тянущегося, длинного. Биографии, например. Ни с каким воображаемым «собой» здесь нельзя совпасть, чтобы продолжить свое непрерывное существование. Якобы непрерывное. Якобы свое. Здесь все проявилось: ни истории, ни биографии нет.

Собственные руки в полутьме кажутся посторонними объектами. С трудом закатав рукава робы, я обнаруживаю подозрительную крупную коричневатую сыпь – вернее, уже запекшиеся корочки. Неизвестная болезнь? Следы побоев? Я не помню, чтобы меня били. Осматриваю тело. Сыпь пока захватила только руки – от запястий до локтей. Кисти пока еще чистые. Я пытаюсь осторожно сковырнуть корочку и, подойдя к окну, рассмотреть, что там. Корочка гладкая на ощупь. Под ней обнаруживается зеленоватое, похожее на маленький сверток из клейких пленок.

Какое-то дежавю. Что-то подобное было в тот день, когда они пришли за мной.

Я не выразил ни возмущения, ни удивления. В тот день я так и не смог вспомнить, как работает в теле страх и чем он отличается от послеполуденной лихорадки, возникающей всегда, когда слишком долго ищешь цветовое соответствие звуку, когда ты уже услышал этот единственный звук идеи, что зависает над тобой в самый разгар лета. Ты ищешь полное цветовое соответствие этому звону зенита. Все так натянуто и напряжено, но ты уже соскочил с остроты, обмякаешь и начинаешь разваливаться, и этого не жаль, ты как-то уже ностальгически любишь все, прощаясь, еще хочешь стремиться ко всему, но тебя клонит в сон, ты прощаешься и ничего не боишься.

Они приходят в сапогах с ржавыми набойками, да. Они так увлечены ретро, они играют в эти фильтровочные игры, они слишком близко к сердцу приняли теорию бедного Дарвина. Но тебе все равно. Ты думаешь, какого же все-таки цвета был этот звук. И даже пытаешься что-то записать, но пальцы – уже не пальцы, а какие-то неуправляемые раскрывающиеся скопления вещества, имеющие форму чего-то ботанического, но за вычетом всей этой свернутой в каждой почке, в каждом бутоне красоты. Тебя забирают, а ты не можешь включиться и быть с ними. Ты не только не в силах беспокоиться о том, что будет, но и не веришь в то, что вообще что-то будет. Ты висишь как мост, и впереди тебя цвет, а позади звук.

В тот день это было. Это свернутое чувство пред-было. Ладно. Я натягиваю рукава и решаю бороться с галлюцинациями. Мне нужно подумать сейчас о сути, о нерве всего. О самом главном и самом страшном. Это не так-то легко. Перешагивая через спутанные кабели нейронных связей, у которых истерлась изоляционная оболочка, спотыкаясь, пробираться к чему-то такому в дальнем углу сознания, что не было ни событием, ни вещью. Оно было чистым ужасом, хтонью, очагом изначальной тьмы. Как, когда оно оказалось во мне?