Промежуток

В нас? И уже не вспомнить, с каких пор мы зажили так, точно даже в самых средних школах были установлены каменные шпаргалки-скрижали: первая эра – до Рождества Христова, вторая – после, а третья – после окончательной победы над огромным миром, в котором всё отныне – пустотные, бранные слова: символ, метафора, ассонансная рифма, дактиль, анапест…

Что же стало точкой невозврата, началом новых координат? Нет, не первые постеры социальной рекламы: «А ты вычислил поэта?», не первое оправданное в суде убийство за строчки, расположенные лесенкой. И не печально знаменитый рейд отряда главной санэпидемстанции в библиотеку имени В. И. Ленина со шлангами, распыляющими дуст против поэтической плесени. Не массовый завоз в аптеки успокоительного «Антипоэтин форте». Нет. Это произошло гораздо раньше.

Может быть, эта эра началась с первого отказа ребенка заучивать текст про мороз и солнце (но я его могу понять!). Может быть, с превращения поэзии в массовом сознании в дежурное пафосное бла-бла-бла, в бессмысленность-муку; имитаторы всех мастей, организаторы детских праздников, сентиментальные работники гороно готовили почву новых времен, все раздуваясь от гордости и поднимаясь на фальши, этом расширяющемся газе…

Когда аресты наших уже начались, по какой-то парадоксальной инерции остальным еще разрешали преподавать историю поэзии с неандертальских времен: да, мы должны были говорить о ней в уничижительном формате, как о более низкой, неопределенной стадии развития литературы, – но мы еще о ней говорили.

А библиотеки уже не выдавали на руки студентам поэтических сборников – они были вынуждены довольствоваться цитатами из учебников, вырванными из контекста; среди особо одаренных ходили списки утраченного; хрестоматии оседали на черных рынках – мне встречались эти потрепанные издания со штампами «Собственность МГУ» или «Учебное пособие РГГУ» и выдранными страницами – то из Амелина-старшего, то из Амелина-младшего. А школьников уже заставляли конспектировать выступление министра культуры Бессонова, утверждавшего, что изобретение прозы имело не меньшее значение для человеческой культуры, чем изобретение колеса, в то время как поэзия так и осталась лишь палкой, вставляемой в прозаические колеса. Эта громоздкая речь породила поначалу множество мемов в интернете; но после расстрела неизвестным снайпером участников демонстрации Сочувствующих Экклезиасту (дело быстро замяли) всем стало не до смеха.

Так заваривалась эта тьма, которая начала нас теснить. Иным из нас проникая в головы, иных просто уничтожая. Неудивительно, что обоснование начавшимся репрессиям искали и нашли в античности; удивительно лишь то, что нашли его у поэта. У него это была еще вполне вегетарианская идея выдворить нас за стены (мега)полиса. Да, она могла прийти в голову лишь самому поэтичному философу из всех, философу-поэту. Тому, кто, как никто, чувствовал миф и строил мир на скользких спинах китов по имени Истина, Добро и Красота. Он был ранен идеей высшего блага и принес всё и всех ему в жертву. В том числе и свой гуманизм.

О, я был когда-то платоником и понимаю, о чем он думал. И теперь я брожу за очерченной им стеной. За кремлевской стеной. Брожу во тьме, спотыкаясь о собственные башмаки.

Поэты исчезают за стеной, это так.

А поэзия пронизывает мир. От нее, как и от жути, и от точности, нет защиты.

2. Трехпалый

Мы очнулись на рассвете. Дом был мрачен, сыр, пах обреченностью. Спали мы нахохлившись: шарик из перьев и люди – в комках смятой одежды и одеял. Едва рассвело, Инга на куске полупрозрачной бумаги, которую нашла в ящике кухонного стола (такую раньше клали в коробки для конфет – смятые, они валялись по воскресеньям возле переполненных урн, и нам иногда доставались шоколадные крошки), записала короткое стихотворение и добавила несколько слов: «Где ты? Мы тебя вытащим».

Возможно, она хотела создать для человека-дрозда мгновенную иллюзию их общей жизни – всей этой кропотливой возни с червячками букв. Она хотела поддержать его – но само стихотворение показалось мне горьким на вкус. Я не думаю, что оно могло поддержать хотя бы одного человека. Но, возможно, чернокрылый и не был вполне человеком – а она об этом догадывалась.

непонятно

как ты видишь меня

у твоей темноты молчаливые фильтры

из-за пазухи дня

сердцеяблоко вынь и росу с него вытри

я никтее никты

я не пикну а никну

всей условной фигурою до запятых

я свободы никто

где-то спрятан магнит но

я прошла как иголка в твое решето