Промысловые были

У Кости шла гулянка. С Михайловыми приехал еще здоровенный казачина в штанах с лампасами и синем бешмете. У него были широченные щеки и сложного устройства растительность: густые усы с подусниками и щетинистое щечное поле: они соседствовали, как лес и тальники. Сам весь пышущий, сопящий – целый завод. Такие обильные, грузные люди устроены трудней обычных – кажется, что нужны особые механизмы для управления массой. Своя гидравлика, пневматика… То по́том покроется, как градирня, то остынет, стравит пар.

Компания моментально попыталась затащить Баскакова за стол, но он отказался и пошел работать. Вывалили помочь – Баскаков прогнал, чтобы не мешались, и оставил только Костю – помочь обвесить машину брезентом. А вскоре и его отправил:

– Иди гостей развлекай. Надо будет – позову.

– Ну а…

– Не-не-не… Я не пью до праздника. Давай-давай… Не отсвечивай тут. Хе…

Уже нагнало мутно-сизую хмарь, но мороз не спешил сдавать. Все было серо-черно-белым. Судорожно дрожала выдутая травка. Ветер драл брезент с ружейным хлопаньем. У Кости топилась баня и дым срывало с искрами и наваливало на Баскакова, добавляя беспорядка… Спрятавшись за ветром с паялкой, попытался налить бензин в ванночку – игольно-тонкая струйка засеребрилась бодро, но тут же заметалась, плоско скособочилась и опала. Баскаков плюнул и пошел к Косте за проволочкой. Там будто намагничено было, чтоб его зазвать: все разом обернулись и с горластой силой потянули за стол. Он каменнороже вызвал Костю, и тот нашел кусок многожильного провода. Зачистили ножиком. Обнаженные жилки замахрились, как кисточка. Баскаков снова нырнул в упругий и обжигающий ветер и засел с паялкой. Перчатки мешали, и пришлось с одной руки снять. Мокрая от бензина, она резиново тянулась.

Проволочный венчик был из сталистых волосин. Анестезия бензина и ветра так сильно работала, что он не заметил, как наколол палец, стыло-чужой. Долго попадал в отверстие форсуночки, но наконец прочистил, и бензин брызнул родниковой нитяной струйкой и наполнил копченую ванночку. Кровь капнула и разбежалась по дегтярному озерцу. Баскаков поджег. Колыхаясь, рыжее пламя затрепетало, наконец и форсунка запела турбинно – сначала плевалась длинным рыжим хвостом, потом рыжину подобрала и осталась прозрачная – чем жарче, тем незримей – синева у сопла, побелевшего до солевой седины. Установил лампу под машину, завесил юбку, долго поправлял ее на звереющем ветру. Стянул перчатку со второй руки – пальцы-крючки не чувствовали. Загреб снегу и стал растирать. Сел в проколевший салон. Глянул на мертвый бортовой экранчик, потом на свои руки: смесь крови, копоти и снега.

Едва отогрелся, полез проверять лампу. Мелкий, еле сеющийся снежок рябел на фоне серого гранита. Лампа ракетно гудела, под машиной за юбкой было жарко и чадно. Но не оставишь без присмотра. И снова сидел в ледяном салоне и думал о чувстве границы. Где-нибудь в тайге нет подмоги, а тут вот она – за дверью. А так же недосягаема. Самое трудное – в миру рубеж держать.

Баскаков уже открыл капот и вывинчивал свечи, жалея, что не огрел стопарек самогонки. Отошедшие пальцы ломило. Ветер пронизывал насквозь, и он чувствовал себя огромным беспомощным ситом.

– Соседушка, не побрезгуй! – вдруг раздался громовой окрик, и на крыльцо вывалил без шапки и в бешмете широченный казачина с подносом и белым в красный ромб рушником. – Не отврати! – С подноса ветер урвал кусок хлеба. Повалилась бутыль. Подошед к Баскакову, он пал на колени с криком:

– Не отврати лице и не отрини… ибо не врази! Не врази, но муж строг пришед скрозь мраз и ветр дасти (он пробасил именно «скрозь» и «дасти») радость и веселие заколевшему в расселинах каменных. Ибо сказано в Писании – кто аще препоясан силою духа новосибирскаго и тузлчинскаго к землям проколевшим и снегоукрашенным, тот, восстав яко кедр, возвел на сей яр огнедышашую Евлампию… – Ломящий ветер попытался вдавить сказанное обратно ему в горло, широченное, как дымоход, но он будто вьюшку перекрыл и, отдышавшись, открыл вновь и с пылом завел: – И силой ее упования затеплил… – Он увидел в руке Баскакова свечи. – Затеплил сии свечи, вдунув в них искру Божию и долгожданную! Прости, Господи!

– Ща, мужики, маленько осталось! Тащите аккумулятор! Надо еще форсунки отцепить! – пригибаясь от ветра, прокричал Баскаков. Его больше всего волновало, заведется или нет. Мужики были в защитном хмельном красносиянии, жар держали и могли еще с пару минут простоять, но уже стыли с выступающих частей:

– Уйми гордыню, сын мой! – рявкнул казачина. – Не уподоблься нисходящим в ров… Угаси шатания духа и прими сию… – Он хотел сказать и «чашу», и одновременно «чарку». – Чару… Чару сию… – И сам засмеялся: – Чару… – Он уже торжественно держал это нежданно добытое слово. – И да будет чара сия чревосогревна, благоутробна и душеутешиста!

В ту же минуту, чуть прихрамывая, подбежал с гармонью Юрка Михайлов в папахе и оба загремели: