Промысловые были

Ленины глаза снова наполнились слезами и ненавистью, и она закричала:

– Пошел вон от меня!

– Счастие, девица, не в тестомесе, а в семейном согласии, – сказал Добрынечка.

– Да что ж это? – в растерянности воскликнул Михалыч и развел руками.

– А я объясню, – демонстративно громко сказал Баскаков. – Тестомес, о котором… крикоглаголила гостеприимная и мужепокорная фемина, был славным подъесаулом Шлыковым… звероуловлен и ликвидирован как самое басурманское изобретение – хозяйке в наущенье, ибо несть на земле Сибирской и Среднерусской тестомеса душеласкательней, нежели ея заботливые длани!

– Та-а-ак!

– Ввиду же того, что хлебостряпательная автомашинка была, э-э-э… наиредчайшей… э-э-э… разновидности, то достать необходимый тестомес было решительно невозможно. Покупку же нового механизма я не только… ик… не благоприблизил, а исключил вовсе, дабы не вносить в жилище устройство, содержащее в себе кратнопомянутый тестомес как предмет семейного раздора.

В этот миг Елена вышла на середину зала с любимым Баскаковским фарфоровым электрическим чайником, привезенным из Китая, и сказала:

– Если ты сейчас не замолчишь, я его расшибу.

– И в урок бабе, которое как эсь существо неразумное и более способна жужжать про тестомес, аки песия муха, нежели чем э-э-э… настропо… искуситься стряпать хлеб у духовом шкапчике.

Лена с размаху шарахнула чайник и выбежала, хлопнув дверью.

– За сходную мизансцену я был изгнан из Мариинского театра «Желтое окошко», – сокрушенно провозгласил Добрынечка.

Михайлов просто очень горько наморщился. А Баскаков с еще большей невозмутимостью продолжал:

– Сие было истолковано моей супругою особенно превратно, наливай, Добрыня, ввиду ожидания… э-э-э действия, ответного вручению… ею… мне. – Баскаков забуксовал. – В дар телефона, с жинко… с жидкокристаллическою Нинкою, внесшей в наш уклад не менее раздора, чем многожды указанный тестомес. Потому как Нинка, желая навредить и ревнуя меня к вышеуказанной особе… не раз истолковывала сие слово превратным образом… гобзуя сомнительной лексикой и внося смуту в и так непростые отношения… И теперь… «Между нами молчанья равнина и запутанность сложных узлов»… Телефонная девушка Нина, как ты много попортила слов! Давай, Михалыч, песню!

Михалыч дал. И не одну. Вдруг Баскаков насторожился и ринулся на улицу. Михалыч с Добрынечкой тоже выскочили и увидели спину Баскакова, бегущего в тапочках к воротьям. Ворота́ были открыты и за ними стояла Ленина машина. Машина была праворукой: правая дверь открылась, и из нее показалась нога в остром сапоге. Лена хотела закрыть ворота, но, увидев Баскакова, захлопнула дверь и уехала.

Михалыч аккуратно свернул гулянку, организовал щадящий ступенчатый посошок и увел сопящего Добрынечку.

Баскаков пошел в ванную. «Чтоб буйну головушку в курган да не сложить!» – пропел он и посмотрел в зеркало. Вид был чужой, страшный, глаза набрякшие, тяжелые, старые. Лицо в мешках и складках. Краем души он надеялся, что Лена одумается и извинится за полные ненависти глаза и крик «Пошел вон!»… Пискнула Нинка – она писала: «Подключите новый тариф «Жужжите с нами».

– Жужжи дальше! – сказал Баскаков и шарахнул телефон о кафельный пол. Полетели черные осколки, отскочила мощная плоская батарейка, темно-серебристая и будто подкопченная.

Баскаков проснулся в четыре утра. Почти мгновенно его настигло и пригвоздило произошедшее, но какую-то долю секунды он всплывал из небытия, и неомраченная и счастливая эта доля была страшнее всего: она будто показывала, как мгновенно может рухнуть то, что строят годами.

Остановка

Лена рванула к Подчасовой.

В мороз дорога, что называется, потеет, поэтому, несмотря на все душевное сотрясение, Лена ехала аккуратно, зная, что ледяная корочка может быть настолько тонкой и незаметной, что из машины выйдешь – и ноги разъедутся. Баскаков учил, выбравшись на дорогу, притормозить и понять, насколько скользко. На трассе никого не было, Лена притормозила, и тут же противно заскворчала абээска.

Да он и виден был – белесый налет. «Надо будет еще попробовать», – подумала Лена и вскоре снова поглядела в зеркала и попробовала дорогу, и снова с царапающим скрежетом отозвались колеса… Слово «пробовать» будто прорвало обиду, объяснило: «Да! Он будто пробует! Как будто меня пробует на терпение… На скольжение – сорвусь или нет в занос? Зачем он так делает? – Лена закусила нижнюю губку, и опять полились слезы. – Да, мир мужской, никуда не денешься. Это понятно. И если женщина приходит в ярость, то по единственной причине: от слабости. Оттого, что ничего не может с собой поделать. А он знает эту позорную особенность… и продолжает, и продолжает! Да он вообще… какой-то… дикий…»