Прощанье с Родиной (сборник)

— Вот я и говорю, что ты — сволочь. Ты прекрасно знал, что я воспитывалась в приюте для детей «врагов народа», где меня дразнили все. Даже маленький крошечный школьник по фамилии Трахтенбауэр, начитанный негодяй, сын японского шпиона (19), предрекал мне, что я никогда не выйду замуж. Я часто страдала диареей, и тогда он, кривляясь, цитировал откуда-то: «барышню продразнили (20) касторкой, и поэтому она не вышла замуж». И тем не менее ты так подло со мной поступил, скрывшись в неизвестном направлении. Какие жестокие люди русские, и ты в том числе! Правильно, что вас взрывают чеченцы.

— Ах ты, сука! — возопил я. — Правильно нас взрывают? А в Израиле, а в Испании, а World Trade Center, а «Норд-ост», а школьников террористы расстреляли в Северной Осетии? Трахтенбауэр, по-твоему, русский? Осетинские дети тоже русские? Мои предки по отцу, например, были кетами. Знаешь, такую национальность? Кеты, или енисейские остяки, самое что ни на есть коренное население Сибири, нас было больше, чем американских индейцев, с которыми мы состоим в родстве, а теперь осталось 1204 человека, включая меня. Да, я был дурак, но теперь поумнел и полагаю, что в России русские или вообще все, или — никто, и что все разумные люди должны жить в мире, если хотят вообще жить, а не подохнуть в одночасье во имя своих идеалов.

— Не сердись, дорогой. — Она мягко коснулась жестким пальцем моего пылающего уха. — Я пока еще не Ванесса Редгрейв, покровительница красивого террориста Ахмеда Закаева. Признаюсь, я была не права, и Бог меня за это накажет. Прости, но чего не наговорит женщина в запальчивости. А я была и остаюсь женщиной, — демонстративно подчеркнула она.

— С этим никто не спорит, — буркнул я. — А только вот и мой сосед, портной Лазарь Пафнутьич, в запальчивости всегда вопил, когда у него жена отбирала получку (21): «Когда я женился, я стал бабой»! А вот я бабой (22) не стал? Как ты думаешь, почему?

— Ну, скажи, почему, если ты, конечно, в этом так уверен, — улыбнулась она.

— В чем?

— В том, что не стал бабой. Ведь механизм твоей истерики типично женский, не спорь, я за эти годы стала неплохим психологом.

— С твоими деньгами кем угодно можно стать неплохим, — дерзил я. — Я бабой не стал, потому что на тебе не женился. Я до сих пор, кстати, не женат.

— Ну, не женат ты, допустим, лишь потому, что последняя жена тебя наконец-то выгнала, не желая более терпеть твоего несносного характера. Ты не думай, я, разумеется, справки о тебе навела, о будущем своем гипотетическом служащем.

— Да, быстро вы научились у капиталистов обижать трудовой народ (23), — сказал я.

— Кто это «мы»?

— Новые русские.

— Но ведь я — еврейка, — засмеялась она.

— Одно другому не мешает, — угрюмо отозвался я.

Потому что разговор совершенно зашел в тупик и дела мои были плохи. Поздний ребенок «незаконно репрессированных» (24) старых большевиков (25). Сирота. Комсомолка. Сэлфмэйдвумен (26), зарабатывавшая себе на жизнь аквалангом. Диссидентка. Эмигрантка. Богачка. Как мы трахались с ней тогда весело и культурно, когда оба жили в городе К., стоящем на великой сибирской реке Е., впадающей в Ледовитый океан! Оба жили. Она — в студенческом общежитии Педагогического института, я — в теплой квартире с громадной библиотекой, доставшейся мне от благополучных советских родителей, обывателей, которые всю жизнь всего боялись и лишь качали седыми головами, слушая мои юношеские крамольные речи: «Болтал бы ты поменьше, а то тебя свяжут, и нам не уйти» (27). Которых я потерял, равно как и квартиру, равно как и родину. Потому что СССР был моей родиной! I was born in USSR (28). А теперь ничего из вышеперечисленного нет, а есть только старость и Розалия Осиповна Аромат. Ах, как нам нравилось тогда делать ЭТО на моем балконе ранним утром, когда весь советский трудовой народ шел на работу строить коммунизм!

— И все-таки, зачем ты пустила в мою комнату живого петуха, пользуясь тем, что мой ключ всегда лежал под ковриком? — вспомнил я.

— Мы с девчонками из общаги (29) думали, что ты оценишь эту нашу шутку. Мы стащили на рынке петуха и думали, что это будет очень смешно, когда ты придешь домой, а дома у тебя — живой петух.

— Недолго он был живым, — отозвался я.

— То есть как это? — округлила она глаза.

— А то, что я его зарезал и съел, сварив в кастрюле.

— Зачем?

— Не зачем, а от чего. От нервности. От того, что, — я запел, — «целый день играла музыка, затянулся наш роман» (30). От того, что я терпеть не мог коммунистов, но все же пытался стать советским писателем. От того, что я ненавидел идиотскую фразу о том, что мы еще увидим небо в алмазах. И если бы я не съел петуха, то ты бы схавала (31) меня, как своего художника. Схавала, высосала и выплюнула.

— Ну и дурак. Дурак и сволочь.