Прощанье с Родиной (сборник)

— Вот это и есть, какое я говорю — «Поселок № 11», и всегда было. Откуда я знаю, почему «№ 11»? Все лагерные, очевидно, дела северо-востока родины чудесной. Тоже, кстати, глухая тайга, из промышленных предприятий — леспромхоз и молокозавод. Там же сплошные лагеря были, когда на северо-восток едешь. Семь часов от города К. поезд идет, и одна зона спешит сменить другую, как у Пушкина заря. Я там в ту зиму первый раз лег на дно, как подводная лодка упомянутого тобой Высоцкого. По причине того, что я только-только начал делать деньги, и мною, молодым геологом-хозяйственником, тогда впервые заинтересовался Отдел по Борьбе с Хищениями Социалистической Собственности, ОБХСС, теперь это называется ОБЭП. Комнату снял у одного смурного мужика, которого звали Ян Рейнгольдович, и лег, «чтоб позывных не передавать».

— Не слабо звали твоего мужика, — чуть-чуть покачнулся Гдов.

— Он в цирке работал фокусником, пока не дернул его черт написать статью с хорошим названием «О свободе выборов в СССР». Шестидесятые — время уже вегетарианское, не эффектного менеджера-людоеда, а всего лишь Никиты-кукурузника, предшественника бровастого Лени-лентяя и других славных начальников страны, включая Елену Еленовну. После зоны Рейнгольдовичу назначили поселение, и он даже выделялся на фоне другого контингента тем, что ханку не жрал. Потому что засадил весь огород какой-то травкой. Травку и шабил, зачем ему ханка? Мак у него еще произрастал, красивый, как яблоки у Мичурина.

— Позволь тебе напомнить, что ты намеревался рассказать мне про таинственную крысу, поцелуй на морозе и прочее лирическое, — деликатно напомнил Гдов. — Не сердись, но мне все эти твои физиологические очерки из народной жизни бедных, но честных людей, пострадавших от тоталитаризма КПСС, — вот где.

И он провел ребром ладони чуть выше кадыка. Решительный, надо сказать, получился жест.

— Равно как и из нынешней жизни. Тут все жалобщики на «кровавый режим гэбни» ходят, ноют, что выборы Елена Еленовна сфальсифицировала. А я кого ни спрошу, получается, что он на выборы-то и не пошел, все равно, дескать, результаты подтасуют. Так чего ж ты тогда, гражданин Федерации, обижаешься, что тебя нагребли, если сам засбоил, поленился задницу от дивана оторвать? — зачем-то добавил он.

— Не стану скрещивать с тобой копье спора, — красиво ответил ему Хабаров. — Можно, конечно, как ты, зарыть голову в песок башни из слоновой кости, но куда деть невиданную коррупцию, инфляцию, пауперизацию и беспредел?

— На муда, — не сдержался Гдов. — Всегда в России это было, почитай пьесу «Ревизор» и поэму «Мертвые души». Ты че это? Вместо обещанной святочной истории вдруг в диссиду ударился, как вечный борец за права человека?

— Это необходимый фон, — смутился Хабаров. — Вроде как задник в театре или оштукатуренная стенка, на которой висит картина Репина «Не ждали». А крыса, да… Я слышу, в чулане что-то все шуршит да шебуршит. Скребется, что ль, кто-то? Стемнело уже. Как сейчас, но только лет тридцать с лишним назад. Я в комнате сидел, не зажигал огня, как в стихах японского поэта Исикавы Такубоку. Сунулся было к Рейнгольдовичу, так тот валяется в полной отключке. Мне, кстати, рассказывали местные, что он, бывало, жарким летним днем подойдет к населению, сгруппировавшемуся на деревянных ступеньках крыльца в ожидании открытия магазина, и спрашивает народ, имея в виду продавщицу: «Дуська-сука еще не приехала?» — «Нет», — отвечают. Тогда он разматывает принесенную с собой бухту крепкой бельевой веревки, забрасывает веревку в небеса, отчего она встает колом, и лезет по этой веревке вверх, постепенно исчезая в пространстве. А потом все очухиваются и видят, что Дуська уже вовсю торгует, и Ян Рейнгольдович без очереди покупает у нее только что привезенный хлеб…

Гдов пошевелил пальцами.

— …Электрическое освещение было там совсем слабое, вместо двухсот двадцати вольт — вольт, наверное, сто семьдесят, не больше. Я взял керосиновую лампу, но когда открыл дверь чулана, чуть вдруг эту лампу не уронил, отчего мог бы случиться нешуточный пожар, да, видать, в тот раз Бог миловал. Передо мной стояла на задних лапках средних (для этого животного) размеров крыса и внимательно глядела мне в глаза, держа в передней лапе (левой) изрядный кусок сухаря, а правой лапой она мне приветственно помахала. Но и это не было самым странным из того, что мне довелось тогда увидеть. Крыса была одета в русский женский национальный костюм, как у покойной певицы Людмилы Зыкиной в лучшие ее концертные годы, когда в нее, по слухам, был влюблен премьер-министр коммунистической страны СССР Алексей Косыгин. Я подробностей такой одежды не ведаю, только помню, что то, которое на голове полумесяцем, называется «кокошник». Так вот, у крысы был на голове кокошник, из-под которого торчали седые пикообразные усы и маленькие острые глазки, которыми она буквально буравила меня. Пестрый сарафан еще на ней был поверх длинной тканой рубахи, цветастый платок на плечах.