Прощанье с Родиной (сборник)

Странно, граждане, но в окружении приветливых, постаревших панов и паненок Гдов вдруг загрустил отчаянно и непонятно почему. Что-то не то творилось, и впервые не радовали старика батареи бутылок с «Зубровой» да «Выборовой», бигос, нарезка колбасная и даже Малгожата, средь шумного бала случайно положившая вдруг ему на колено свою ладонь, медленно двигавшуюся в направлении ширинки. Тсс, природная скромность не оставляет мне возможности рассказать вам, чем закончилось это легкое движение!

— Спой тогда «Красные маки на Монте-Кассино», дорогой мой человечек, — наконец выдавил он из себя.

— Что? — не поняла эта зрелая красавица, в два, а то и в три раза больше, чем Гдов, выпившая водки, но продолжающая наливать и чокаться во всех смыслах двух таких простых глаголов.

— Песню польских партизан, — пояснил Гдов, но Малгожата уже отвлеклась, забыла про нового русского друга, вероломно обмениваясь пьяными поцелуями с коллежанкой Магдаленой, тоже красивой и зрелой. И Гдов тогда исполнил эту знаковую, памятную ему песню лично, но как бы про себя (тоже во всех смыслах всех слов).

И пить водку ему окончательно расхотелось. Он и не пил. Но пел, не размыкая губ. «Бедная, гордая Польша, прощай!» — шептали его сомкнутые губы.

Хотя нет, скорей всего, это тогда он разлюбил водку, года два назад, когда ни с того ни с сего литератора вдруг позвали в Кремль на вручение премии одному его другу, выдающемуся музыканту. Лично приглашенный другом, он сидел в неизвестном ему зале во втором ряду, среди родственников и близких награждаемого. Там по сцене Президент упруго ходил, солдаты играли на трубе и барабане, лица людей искрились искренними улыбками, хотя время было, как всегда, сложное.

Во всю Ивановскую, в пределах кремлевской брусчатой площади, начальники развернули высокие шатры, где видимо-невидимо имелось всяких яств, включая раков и омаров. Нажраться на халяву можно было хоть до посинения и пеноизвержения, но Гдов даже не то чтобы взял себя в руки, а просто, как Гамлет в последних сценах одноименного произведения Шекспира, лишь чуть пригубил стакан с каким-то легким искрящимся напитком, а водки вдруг не захотел, впервые изумляясь сам себе. Осмотрелся опешив. Знакомые по «ящику» физиономии и персоны сновали вокруг. Вот тебе деловой министр, вот звонкий оппозиционер, вот старый прикормленный коммуняка… «Всюду жизнь, как у художника Ярошенко», — злобно подумал очернитель Гдов.

Да, всюду жизнь. Писатель должен изучать жизнь, где бы он, скотина, ни оказался, хоть на необитаемом острове. Но вот беда: спиртное, эта составная часть, незамутненный источник изучения жизни и любви к Родине, в Гдова спиртное почему-то не лезло, хотя черной икорки он тогда на банкете все-таки покушал… «Свежая была икорка, мля буду, такая, знаете ли, мля, жемчужная, как во времена поэта Державина», — продолжал злобствовать Гдов. Гремела классическая музыка Генделя и Шнитке, снова добродушно улыбались люди в черных мужских костюмах и разнообразных женских платьях, а пить спиртное комплексушник Гдов почему-то опять не мог, хоть ты тресни или «разревись, разорвись на части».

«Да при чем тут Кремль или Польша», — вдруг с холодной ясностью подумалось Гдову, когда даже вот буквально вчера, на дне рождения другого близкого ему человека, замечательного художника на букву «М», он тоже оказался полностью несостоятельным. Как ни храбрился Гдов, но и здесь он не смог одолеть более трех водочных рюмок. Люди открывают друг другу душу, тыкая окурки в недоеденный салат, говорят о самом важном, хорошем, высоком, а ему вдруг стало, видите ли, тошно, говнюку, захотелось домой, в уют и тишину, нарушаемую лишь звуком чуждого телевизора за стеной. Жидкого советского пива захотелось в неопрятном кафе «КАФЕ» застойных времен, когда весь измученный тоталитаризмом народ изнывал под игом несвободы, дожидаясь свободы. «Вот как приходит старость!» — сказал Гдов веселящейся жене. «А?» — не расслышала жена. «На…» — грубо уточнил Гдов. Жена обиделась.

А ведь на дне рождения было очень весело. Были разнообразные хорошие закуски в этом шикарном ресторане, где лакеи заглядывают тебе в рот, упреждая желания, и кружатся как нечистая сила. Один поэт прочитал шутливые стихи, в которых обыгрывалось слово «песец» в смысле, что скоро наступит конец света. Гдова передернуло. Лег он, вернувшись домой, и вскоре заснул, отвернувшись к чуть выше упомянутой стене. «Милый, я хочу, хочу тебя! Давай танцевать», — лепетала пьяная жена номер три. «Поздно, — глухо отозвался он и зачем-то добавил по-немецки: — Verboten». Запрещено! Жена назвала его импотентом. С одной стороны — справедливо, с другой — кому же это понравится?

Захожу в этаж я первый. Что ж я вижу пред собой? Сидят судьи-правосудьи И глазырят на меня.