— Мужчина, вы не подскажете, как нам проехать на Тушинский вещевой рынок? — спросила красивая девушка, обнажив в своей странноватой улыбке золотой зуб и пристально глядя на Гдова.
Дальнейшее в объяснениях не нуждается. Естественно, что, пока галантный Гдов что-то ей там такое толковал, ее криминальные коллеги — джигиты, сидевшие в припаркованной сзади «пятере», каким-то непонятным образом ухитрились вытащить из гдовского «Опеля» брезентовую сумку Гдова, которая валялась на заднем пассажирском сиденье. Слава богу, что в сумке той ничего не было, кроме принтерной распечатки странного сочинения Гдова под названием «Крестовоздвиженский» и четырнадцати рублей денег (мелочью). Гдов ехал на дачу. Гдов не огорчился. Гдов даже не заметил пропажи. Гдов думал про Крестовоздвиженского. Гдов думал про Родину и вообще. Гдов ехал и пел:
Смейся, смейся, пелядь худая! Смейся, смейся надо мной. Вот вернуся-возвращуся, Тебе голову снесу.
Собственно Крестовоздвиженский Странное сочинение Гдова
Ведь я не шарлатан немецкий,
И не обманщик я людей!
Я — скромный фокусник советский,
Я — современный чародей.
Пусть вам припомнится тот, кто на вопрос, к чему он затрачивает столько усилий, постигая искусство, с которым все равно не сможет ознакомить людей, ответил: «С меня довольно очень немногих, с меня довольно и одного, с меня довольно, если даже не будет ни одного». Он говорил сущую правду. Вы и хотя бы еще один из ваших друзей — это уже целый театр для вас обоих, и даже вы один — театр для себя самого. Пусть целый народ будет для вас этим «одним», и этот «один» — целым народом.
В его устах звучало «завтра»,
Как на устах иных «вчера».
— Наша Родина — красавица. А у красавицы одна мечта — чтоб она со своей «ПРЕЛЕСТЬЮ» осталась одна средь шумного бала неуклюжих народов мира, в единственном женском экземпляре, — учил всех нас Крестовоздвиженский, медленно соткавшись из времени и пространства незадолго до начала конца перестройки.
— Да здравствует — йэх! — СССР, Союз Советских Социалистических Республик! — пустился он в пляс, перед тем как сломать ногу.
— Товарищ! Верь! Взойдет она, звезда пленительного счастья коммунизма в любой форме! — написал мне как-то Крестовоздвиженский.
— При советской власти я просто не понимал, что ем всяческую мерзость, и страшно радовался, купив по случаю круг чайной колбасы по одному рублю семидесяти копеек за килограмм. Впрочем, та колбаса была, как сейчас помню, довольно вкусная, скорей всего, большевики, в силу своей технической тупости, еще не догадались пихать в нее сою и другие дешевые ингредиенты, — пригорюнился он, не в силах справиться с дуализмом бытия.
— Товарищи! Все, как один, на борьбу с разрухой, голодом, русофобией, русофилией, сионизмом и антисемитизмом! Счастье еще улыбнется России, если, конечно, каждый из нас хорошенько приложит руки к этой будущей улыбке! — вскинулся Крестовоздвиженский.
— Дорогой Ленин! Зачем ты умер и оставил нас одних мучиться на этой холодной и злой земле? Проснись, дорогой Ленин, и скажи что-нибудь креативное, чтоб тебя все заново полюбили и не называли говнюком! — заплакал он.
— Перестройка — осиновый кол в могилу изменника делу пролетариата Ленина, — испугался своих мыслей Крестовоздвиженский, закапывая под яблонькой свой партийный билет, который ему выдали во время Олимпиады-80.