Прощание с ангелами

«Хорошенькая получается демократия. Вшивая демократия».

«Почище вашей».

«Не зазнавайся».

«Я тебе говорю, отлипни от Ирес».

«И не подумаю».

Разумеется, он мог бы сказать: «Знаешь, Берри, я уже сложил чемодан. Я сыт по горло. И подите вы от меня подальше с вашим социализмом». Почему же он этого не сказал? Почему вообще снова пошел в школу? Это было свыше сил человеческих: каждый день отсиживать по шесть часов на одной парте и за все время не обменяться ни единым словом, хотя Берри подсунул ему на контрольной по математике промокашку с решением, чего Франц уж никак не ожидал. Зато он сквитался с Берри на контрольной по латыни. Но эта взаимоподдержка, как прекрасно понимал Франц, была чистой формальностью, каждый совершил ее, желая доказать другому, что он не какой-нибудь подлец, чтобы мстить предательством на контрольной.

Франц наблюдал за Берри. Тот вставил в магнитофон новую ленту и вышел из комнаты. Когда он проходил мимо Франца, вид у него был смущенный и неуверенный. А Франц ехидно поглядел ему вслед.

«Думаешь, я не знаю, куда ты пошел?»

«Не твое собачье дело».

Кто-то из девочек пригласил Виссендорфа на танец. Франц был рад посидеть один. Он соображал, не пойти ли ему вслед за Берри, встал, прошел через всю школу, вышел во двор, какое-то мгновение шарил по двору глазами и думал: куда они могли подеваться? Ему даже послышался голос Берри. Нет, показалось. Он привалился к забору как раз напротив школы, задрав голову, глядел на открытое освещенное окно, из которого доносились веселые голоса.

«Привет, служка! Помереть можно от смеха — Штойбнерова дочка и я».

Снова всплыли воспоминания о том вечере у Мари.

«Вы любите Достоевского?»

«Я его не читал».

«Жаль. В вас тоже есть какая-то исконная глубина».

В следующий раз он уже, наверно, не будет стоять перед Мари дурак дураком.

«Вам очень скучно со мной?»

«Задержитесь хоть ненадолго, когда уйдут остальные».

А он-то бог весть что тогда вообразил.

Как далеко все осталось; за месяцы, прожитые здесь, оно притаилось где-то в глубинах памяти, и лишь письмам матери удавалось время от времени всколыхнуть забытое. Но теперь оно оживало в нем с прежней силой.

«Если бы не ты, Ирес, я бы уехал обратно».

Почему же он не уезжает? Взять с собой нельзя ничего, даже Виссендорфа и того нельзя взять, чтобы сменить на него Штойбнера. Ничего нельзя сменить.

«Ты спрашиваешь, счастлив ли я здесь и не испытываю ли желания вернуться. Я и сам не знаю, что меня здесь удерживает. Правда одета во множество оболочек».

Компромиссного решения не существовало, только либо — либо. Либо здесь, либо там.

6

Герберт вылез из машины. Было уже девять. Он захлопнул дверцу и, постучав по стеклу, сказал шоферу:

— Завтра можешь не заезжать за мной. Выспись как следует.

По просьбе Герберта они остановились перед зданием окружного совета.

— На ночь глядя, товарищ Марула?

— Мне надо еще кое-что доделать.

Швейцар дал ему ключи от кабинета.

У Герберта не было никаких определенных планов. Он просто хотел посидеть у себя в кабинете, без звонков, без вопросов секретарши, без посетителей. Зажег он только настольную лампу. За четыре года, проработанные здесь в качестве заместителя председателя, он не проболел ни единого дня. Все казалось, что без него не справятся. А теперь ему бросают в лицо:

«Ты не будешь выбран на окружную конференцию… Найдется кто-нибудь, кто справится лучше, чем ты».

Все более чем закономерно.

«Дело решают не прошлые заслуги, товарищ Марула, а польза, которую ты можешь принести сейчас. Счастье всего общества служит предпосылкой счастья отдельного человека».

Возразить тут нечего, по крайней мере объективно. Но одно дело, когда ты говоришь это сам, другое — когда это говорят тебе. Время еще есть. Не завтра же ему дадут пинка. Впрочем, так бы, пожалуй, лучше, чем изо дня в день терзаться неуверенностью.

«Вы уже слышали новость? Марулу-то не выбрали на конференцию».

«Здорово, значит, и до него добрались. А почему, собственно?»

«Ну, я этого давно ждал».

Ничего особенного. Один уходит, другой приходит. Жизнь не стоит на месте.

Глубокая усталость, та, что помогла ему в машине обрести душевное равновесие и даже временное спокойствие, прошла, и чем дольше он сидел в привычной обстановке кабинета, тем больше она уступала место гневу, и гнев обратился на одного человека, на председателя.

Герберт был твердо уверен, и эту уверенность не поколебали бы никакие уговоры, что именно Альбрехт (тут он употребил выражение, которого обычно избегал, ибо оно, по его словам, прикрывало идеологическую диверсию) «копает под него».

За несколько минут, проведенных в одиночестве кабинета, у Герберта окончательно сдали нервы. Любая прошлая стычка с председателем, даже самая ничтожная, представлялась ему теперь значительной вехой на пути к тому дню, когда Альбрехт уже официально предложил не выдвигать его на окружную конференцию. Герберт начисто утратил способность трезво оценивать свои поступки и рассматривал все происходящее сквозь призму своей обиды. На последнем заседании совета от проекта, им разработанного, не оставили камня на камне.