Прощание с «Императрицей»

Тем временем старшины, надо понимать, расчётов, принялись скучно покрикивать на своих подчинённых в артиллерийских бескозырках и мешковатых литовках. Те споро взялись за освобождение от пут огромных зелёных туш гаубиц «Morser», расчленённых на могучие коробчатые лафеты и кургузый ствол в фашине гидравлических тормозов. Тут и там забегали с бечёвками разметки солдатики. Офицеры сгрудились вокруг гауптмана у кареты гражданского «Дюркоппа», разложив на замызганном бочкообразном капоте карты. Собирались, видимо, потрясать стокилограммовыми снарядами какой-то польский замок, занятый русскими передовыми частями, – он виднелся синеватым утёсом над бурым лесным покровом километрах в десяти. Увлечённо разглядывали его в бинокли, совещались. И поэтому как-то не сразу и разглядели русскую оборону уже тут, у себя под носом.

– Donnerwetter! – выпал монокль из выпученного глаза адъютанта полковника, что первым разглядел. – Sabotagen! Саботаж!

Русские бездельники, оказывается, не просто покидали у разметочных колышков шанцевый инструмент, разобранный поначалу, но даже с видом цивилизованных людей вступили в дискуссию с их немецким фюрером. Доказывают ему – с ошеломлённым видом прислушался господин гауптман, – что согласно Гаагским конвенциям 1889 и 1907 годов их никак нельзя привлекать к работам военного назначения, а уж в оборудовании полевых позиций – и подавно. И ведь толково рассказывают, дотошно аргументируют и на хорошем немецком.

Особенно вот эта троица: студент-неврастеник, явный доброволец, не совсем понимающий, на что вызвался; обер-офицер – сразу видно армейскую выделку, даром, что физиономия добряка. Такая на ней фаталистическая мина, что не знаешь, чего ждать. В отличие от штабного гипертоника-бюрократа, чувство справедливости которого попрано несоблюдением параграфа – вон как полыхает. И возле них четвёртый, «die татарин», или как они там называют своих аборигенов: казак, что ли? Только он и «nicht verstehen»[13], судя по всему: башкой туда-сюда крутит. А так-то даже студент выдает себя гримасами понимания.

Этих после короткого лающего распоряжения командира мортирного дивизиона оторвали от их нелепого диспутанта. Не слишком пугая штыками, оттеснили в сторону.

– Кто ещё не может работать против соотечественников? – с иезуитской вежливостью попросил перевести оставшимся гауптман.

И когда желающих в строю не осталось, а этот малопонятный советник из штаба армии, обер-лейтенант Троммлер, пошёл красными пятнами дурного предчувствия, командир отметил кожаной перчаткой первый номер фатального реестра.

– Отсчитать каждого десятого. – И пожал плечами. – И расстрелять.

И даже сделал сочувственную гримасу, дескать, что я могу поделать?

Вспыхнувшего тут же и кинувшегося к нему «крепостника» Германа поспешил остановить успокоительным жестом. Нехотя, но приобняв отечески за витой серебристый погон, сообщил тому на ухо суть сюрприза:

– Я скажу взводному охранения, чтобы стреляли только в зачинщиков. С остальных хватит и мокрых кальсон.

И вот всего-то третий месяц 27-го года жизни пехотного капитана Русской императорской армии. Март вычернил белую эмаль заснеженных полей чужбины, подкрасил её талой синевой по краю парующей ржавчины земли. Пейзаж не ахти, но вполне себе «Саврасов». Даже грачи имеются, или что там чернеет на снегу. А выключи эхо рабочего лязга железа и чуждые голоса – будет вполне себе среднерусская пастораль. А ему, капитану Иванову Николаю Алексеевичу, сейчас умирать. И не то чтобы жалко умирать таким молодым. Обидно как-то, что даже без особенных воспоминаний. Уйти вот так, будто случайно дверь перепутал – из этой мартовской прелюдии, из начала и сразу в конец, в черноту абсолютного небытия…

Видимо, только животный рефлекс, упорствующий в несовместимости жизни и смерти, дал ему сил и возможность понимать происходящее. Поэтому, когда наконец из-под крысиных усиков «их» обер-лейтенанта вырвалось с чуть приметным паром:

– За мной. Los, los! Быстро. Пока герр гауптман не передумать! – Николай первым, раньше, чем приклады расстрельной команды опустились «к ноге», разрушил оцепенение, изморозью охватившее молчаливый строй приговорённых. Растолкал плечами, словно вышиб тормозные колодки из-под соседей, двинулся за «обер-крысёнышем», морщась от чьих-то запоздалых, судорожных рыданий, – дошло до кого-то из временно помилованных. Да и сам Николай внутренне готов помолиться за герр Томмлера подобающей его вере или неверию Марии.

Но, впрочем, уже к вечеру, когда их не в тыл отвели от греха подальше, а пригнали на мельницу, ещё ближе к замку, будто бы плотину чинить, закралось у капитана Иванова сомнение. Не потому даже, что никакой осадной выгоды не давала мельничная запруда, хоть перекрой, хоть спусти воду в реку, – что есть, что нету. Замок, хоть и на косогоре высится, но глинистый обрыв его высоко над излучиной. Знать, вода под замком, в колодцах, имеется.