Прощание с «Императрицей»

– Да отойдите же от окна, рядовой, – с досадой, точно от зубной маеты, произнёс из своего угла подпрапорщик Радецкий. – Сейчас пулю схлопочете.

– А? – бестолково дёрнулся щербатый Митяй, перестав соображать что-либо вовсе.

– Лечь! Товсь! – помог ему, скомандовав, капитан Иванов.

Солдат рухнул, подняв мучную золотистую пыль и выставив вперёд винтовку для стрельбы с локтя – в стену.

Николай похлопал его по мятому номерному погону.

– Вы, Митя, солдат правильный и без сомнения в термине – патриот. Будете живы, выхлопочу вам Егория[14], так и знайте.

Странно, что в этот раз Митяй не ответил обычной своей глуповатой улыбкой. А даже, напротив, посерьёзнел как-то, будто что-то высчитывая в уме.

Впрочем, капитан этого не заметил, он подошёл к окну, склеивая чуть ли не щёточкой запущенных усов самокрутку из бумажной этикетки – целая россыпь нашлась под столом – и мыча без слов:

И когда придёт бразильский крейсер,
Лейтенант расскажет вам про гейзер…

Похоже, что отчаянное их положение вернуло капитану былое расположение духа из принципа: «Перед смертью не надышишься».

А к тому всё и шло…

Варя

Петроград. Литейный. Задворки патронного завода

Как повелось издавна, в пику ещё Александру Третьему, апартаменты для «рабочей школы», библиотеки «общества распространения полезных книг», «приюта для заводских сирот и пансионеров» и прочих благотворительных и образовательных начинаний завода, оплачивались из кармана самого хозяина и по собственной его инициативе. Просто чтобы с улыбкой смирения выказать кукиш правительству, полагающему такого рода начинания вредными и вполне себе якобинскими.

Профсоюз, образовавшийся в духе 1905 года, свою долю затребовал и заполучил, уже прикрываясь Думской фракцией «прогрессистов», и, как водится, ограничился разграблением кассы взаимопомощи. Заводчик, если не вовсе на всё это боголепие плюнул, то отложил до Свободы и Республики – вот, мол, тогда нормальная полиция появится, вместо пьяненького пристава-побирушки, – и всем по шеям. На то и Свобода!

Так что, уговаривая батюшку, что занятия её ни в коей мере не будут ни вообще политикой, ни революцией, в частности, Варя нисколько не кривила душой. Ей поначалу и самой казалось, что вот же, самые сокровенные её догадки, которых она и сама с собой не разгадывала, оправдываются налицо.

Ну, ясно же, что не работяги с целинной человеческой натурой сюда привлекли её подруг, вчерашних курсисток. Насмотрелась она на эти «натуры целинные» – хорошо, когда это и впрямь если не любознательные, то хотя бы любопытные господа, одолевшие букварную каторгу, и теперь, увидев перед собой бездну печатного мира, читавшие всё подряд. От жития Оптинских старцев до самоучителя игры на арфе. У этих – иногда мерещилось Варваре, – не головы, а чемоданы какие-то, собранные при пожаре. Накидано всё в бессмысленном ужасе и так же и сыпется наружу, в беспорядке, как на бегу. Но это ещё лучше, чем когда с видом философского превосходства развалится на стуле иной такой… в картузе набекрень и в кумаче пасхальном, «Шипром» аж за 3 рубля шибанёт крепче сапожной смазки, и всё щурится, щурится из-под лакового козырька, дескать: «Всё-то я знаю и в подлинной простоте, и в самой что ни есть политической тонкости. Вот устал от сивушного веселья под граммофон, и стану теперь изобличать тебя в барской глупости и близорукости. Ты меня своим “ятем” не обманешь…»

Впрочем, такие всем досаждающие зрители, любящие устроить свой собственный бенефис в партере, скоро повывелись благодаря…

А вот это и есть та подспудная привлекательность её «большого дела». Настолько большого и серьёзного, что без мужского плеча не обойдёшься, как ни хорохорься. Будь ты вся такая эмансипе, а хоть стопку книг, но приятно, чтобы из рук вырвали; опять-таки из револьвера стрелять, хоть и незачем, а научиться для видимой «готовности», – у кого научишься? Только у того, кто дышит на ухо бриолином и мускусной тревогой: «Локоток чуть согнуть, спинка прямая, грудь вперёд…», – поддерживая кулачок с рукояткой «нагана».

Так что мужчины были. Были настоящие не по одним только половым признакам, как те – в смазных сапогах и с косноязычным бардаком в головах. И даже странно, что их, приемлемо-настоящих, было так много и именно здесь. В пролетарской среде, в бывшем доходном доме на Литейной стороне, который сколько ни переименовывали, то в «Дом трудолюбия», то в «Дом для рабочих», то в «Дом профсоюза», а всё равно коротко и пугающе назывался он в народе «Работным». В лицемерном духе британской, по Диккенсу, благотворительности.

Хотя вот и один из портретной галереи здешних джентльменов любил повторять, как речь заходила обо всех благотворительных потугах, которые, с лёгкой руки думских заседателей, стало модным теперь звать «социальными обязательствами»: «Всё, что ни затеют для вспомоществования сирым да убогим, всё превращается в один и тот же острог…»