Прошедшее время несовершенного вида… и не только

«Миша ловит мяч»,

«Нарядные дети рисуют за столом»…

Водила меня

в студию звукозаписи.

Я читала стихи

Веры Инбер:

«Бывают на свете

несчастные дети.

Ребенок, ведь он человек!

Веснушек у Боба

ужасно как много.

И ясно, что это на век».

Дача на 42-м.

Витька,

который стал

послом Польши в Белоруссии.

Нам года по три-четыре.

Вечерами Витькин папа Ежик

играет в шахматы с отцом.

Выпивают.

Закусывают.

Или Ежик отстегнет руку

и – в гамак.

«Ах мой папа ежик?

Не будешь качать его в гамаке!»

Я завидовала Витьке,

что у его отца деревянная рука.

И что Витька

умеет писать стоя.

Отодвинет ловко штанишку.

И давай.

А вот с Ленькой Разгоном.

Беззубый рот.

Букварь.

Ленька рыжий.

Толстый.

Над ним в классе

все смеются.

Я из-за него дерусь.

Ворона Вороновна – его бабушка.

Зеленый Обкакиевич – дедушка.

(Он потом под трамвай попал.)

Отец – директор Института марксизма-ленинизма.

Зовут Арон.

Я Арона не люблю.

Он мне щеку больно выкручивает.

Юги-дачи.

Геленджик.

Не то – на море.

Не то – с моря.

На перекрестке человек.

Знакомая рука с часами.

«По-моему, это мой папа».

Он нас искал.

Чтобы забрать.

И только в поезде сказал,

что

мама

больше

с нами

жить

не будет.

Чужая женщина

мне косички заплела.

Папа не умел.

А дома

Настя приготовила

любимые макароны

с зеленым сыром.

Купила обдирный хлеб.

Папа

подарил книгу

«Королевство кривых зеркал».

Я ее открыла…

…и забыла все на свете.

И горе свое.

И

что

мамы

нет.

На сквере Настя говорит:

«Мои дети. Мои дети».

– Это не моя мама.

– А где твоя мама?

Я Насте грублю,

хоть и обожаю.

Она – добрая.

Но я очень

не хочу,

чтобы ее принимали

за маму.

Родители решили

нас разделить.

Мишу – маме.

Меня – папе.

Я стала рыдать.

Миша тоже.

Что не хочет

жить со мной.

И бабушка заплакала.

Мама осталась.

А человек этот

жил в Ленинграде.

Был

не то следователем,

не то юристом.

Лет через 15

звонит брат Миша мне на работу:

«Бросай все.

Приезжай.

Не представляешь, кто у нас!»

Не сказал, кто.

Я все бросила.

Приехала.

Мы уже на Профсоюзной жили.

Смотрю – Настя сидит!

Пьяненькая.

Старенькая.

Толстая.

Как-то нас разыскала.

Бросилась ко мне.

Понимаешь,

у нее своих-то детей не было…

Мы с Мишей наперебой спрашивать:

«Настя! Милая! А помнишь Крым, Ливадию, макароны с зеленым сыром, уди-уди, дачу на 42-м, Нарышкинский бульвар…»

Она ничего не помнила.

Только держала нас за руки.

Не отпускала.

Целовала.

Глаза мокрые

Да

мы

и

сами

плакали.

Настю сменила Нина Николаевна.

Красивая.

Ярко-голубые глаза.

Седые вьющиеся волосы.

Пришла к нам от Фадеева.

Тот покончил с собой.

Ее и рассчитали.

Дралась со своей сестрой.

Любила животных.

О Фадееве говорила:

«Хороший человек».

Все время повторяла:

«На ч-о-о-о-рта мне это надо!»

И готовила обеды по шесть блюд.

Однажды заходит Мишель,

наш учитель французского.

Мы бедного студента подкармливали.

Нина Николаевна сердится:

«Одну котлету взял – мало.

Другую взял – мало.

Хозяин ночами не спит.

Работает.

А он ихние котлеты ест!»

Хозяина,

Юрия Георгиевича,

уважала.

Привыкла к алкоголикам.

После Фадеева-то.

Варила квас с изюмом на опохмел.

Когда приходил «уставший»,

относила на руках в кровать.

Она же огромная была.

Сильная.

А у отца – вес пера.

Идет как-то раз по двору.

Смотрит: телега.

На телеге бочки с соленьями.

Кучер лошадь бьет.

Нина Николаевна не стерпела.

И применила свой знаменитый tour de bras.

Ее в милицию забрали.

А мужик тот в больницу попал.

63-й.

В больничной одежде.

А вот – в своей.

Только поступила.

Таня Боборыкина.

Она шепелявила.

У Емельки

поверх пижамы

пионерский галстук.

Девочка в платке – из Дагестана.

Нужно было

срочно оперировать.

Приехал отец

и забрал.

Сказал, со швом

не выдаст замуж.

Глухонемая.

Мальчик-эвенк…

А кормили хорошо.

Рубль шестьдесят в день.

Раз в неделю – икра.

Правда, не все ели.

Потому что

еду черного цвета

никогда не видели.

Врач приходил в душ

замерять температуру воды.

И не уходил.

Все стоял

и смотрел.

На нас,

на девочек.

Опушка леса.

Осенний день.

Клетчатая ковбойка.

Бутерброд с колбасным сыром.

Играем в футбол.

Бью по мячу…

…мяч

отскочил

и

замер.

Киса молодой.

Мама,

не то Циля Львовна,

не то Лия Львовна,

стоит на воротах.

Боится,

что в Кису мячом попадут.

Марина Градус.

Градус, Фикус, Тонус.

Сидор.

Ира Каплун.

Ее потом посадили.

За какие-то листовки…

Крошечный Шипов.

Министр в Израиле.

Его почти не видно.

Валера Милованов.

Хорошо учился.

Кажется, дипломатом стал.

Его, кстати,

нет на фотографии.

– А Огурец?

– Ну, Огурец-то вообще из другой школы.

Сколько можно

иметь бабушек?

Двух?

У меня

по крайней мере

три.

Например,

бабушка Тамара.

Это от тебя

у папы глаза зеленые.

И у Люськи тоже

один зеленый.

Мы с папой

приехали к вам

в Ленинград.

Мне пять лет.

Здесь все необычно:

одна комната

на первом этаже.

А у нас целых три

на четвертом.

Книги с пола до потолка.

До верхних

даже папа не достает.

У тети Ханы ночное дежурство.

Ильюшка – не помню где.

Ты спишь за ширмой.

Элка рисует

залп «Авроры»

акварельными красками.

Мне тоже хочется.

– У нас Зимний дворец.

– А у нас – Кремль.

– У нас Медный всадник.

– А у нас – Минин и Пожарский.

– У нас Нева.

– А у нас зато, Эллочка, Москва-река…

Утром

мы с тобой в кино.

Смотрим «Тигр Акбар».

Идем домой.

На углу Рубинштейна и Невского

цветные карандаши продают.

Красок нет.

– Бабушка,

купи «Искусство».

24 штуки.

Хорошие.

Отточенные.

Даже белый есть.

– Давай лучше «Спартак».

Ничего себе лучше.

Их всего шесть!