Простые люди

— Понимаешь… какая штука… — начал Сашка, вздрагивая от смеха. — Вспомнил я, как приехал Степан Петрович. Подсекин меня позвал тогда и сказал, чтобы я спрятал самовары да кастрюли, что мы тихонько чинили. А накануне мы, значит, один заказик выполнили, водки получили и тюкнули подходяще. Голова болит, страсть. Пока, говорит, ты заховаешь куда подальше, а я в это время буду шарики крутить директору в конторе. Я, значит, пришел в мастерскую часов в семь и потащил мешок со всякими кастрюлями и самоварами в бункер — вот в этот самый комбайн. А Головенко цап-царап меня вместе с мешком…

Сашка радостно всхлипнул и, ударив себя ладонями по коленкам, разразился новым приступом хохота.

Федор не выдержал и тоже засмеялся. Он любил этого старательного, жизнерадостного парня. Сашка был хорошим слесарем, знал тракторы и комбайны в совершенстве. Работал он добросовестно, но очень медленно. Зато все, что выходило из его рук, было безусловно высокого качества.

— Тебя женить, Сашуха, надо. Что холостяком ходишь, — сказал Федор.

Сашка подумал и ответил:

— Не время еще. Надо войну кончить… Потом!

— Ты бы пить бросил.

— Пить. А разве я пью? Это через Подсекина. Я паял, лудил, ну, значит, вроде в компании с ним. Приходилось. А так к водке у меня нету пристрастия.

— Ну, вот и брось совсем. И женись. Неужели на примете никого нет?

— Есть-то — есть, да она не больно на меня глядит.

— Кто такая?

Сашка безнадежно махнул рукой.

— Шура Кошелева…

Федор оторвался от работы и посмотрел на него. Шура Кошелева — краснощекая, с веселыми глазами, белокурая девушка была какой-то на удивленье чистой, как свежий снег. Своей бесхитростной, детской восторженностью она вызывала хорошие улыбки у товарищей. Она принадлежала к тем девушкам, которыми нельзя не любоваться.

— Хорошая девушка, — раздумчиво сказал он.

Сашка горестно вздохнул.

— Лучше не надо… Обходительная, симпатичная. Да она за меня не пойдет. Ласковая, а только не то… Я вижу.

Это горькое чувство любви без взаимности было знакомо Федору: он вспомнил Марью. И вдруг Сашка, пьяница, каким он знал его, показался ему совсем другим человеком, и Федору стало жаль парня.

— Ничего, друг… Это ничего… — проговорил он.

— Я знаю, что ничего.

Сашка вздохнул, бросил окурок, затоптал его ногой и принялся за работу. Федор, чтобы замять щекотливый разговор, спросил:

— Как думаешь, Саша, кончим мы к вечеру комбайн? Директор дал задание…

— Раз задание, — подумав, сказал Сашка, — надо будет кончить, — и неожиданно добавил: — Нравится мне Степан Петрович. Душевный человек. Другой бы за такие дела, как были у нас с Подсекиным, под суд закатал бы, а он ничего.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Клава стала работать учетчиком в бригаде дяди Тимоши. Она как-то вся подобралась, загорела и выглядела моложе своих двадцати восьми лет. Взгляд ее утратил обычное насмешливое выражение. Эту перемену заметили люди. Она не раз слышала вопросы: «Что с тобой?», но отмалчивалась.

Не могла же она признаться, что ей все больше и больше нравился Головенко. Нельзя сказать, чтобы и он не обращал на нее внимания. Нет, он был вежлив с нею, в голосе его улавливались дружеские нотки, но — не больше. Головенко говорил с ней просто, не стараясь вложить в слова тайный смысл.

Она попробовала заставить себя не думать о Степане и не могла. О нем все время говорили в МТС и в селе. Его требовательное отношение к людям не вызывало в них недовольства, не оскорбляло их самолюбия. Он никогда не говорил, когда речь шла об МТС, «я сделал» или «мне нужно убрать хлеб», но он говорил «мы сделали», «нам нужно сделать». Однажды Клава не отослала во-время срочные сведения в район, что нередко с ней случалось при Королькове. Головенко поздно вечером вызвал Клаву в контору.

— Передайте, пожалуйста, сейчас сводку.

— Извините, Степан Петрович, — покусывая губы, проговорила в замешательстве Клава.

— Я вас охотно извиню, но прошу не забывать, что сведения нужно передавать во-время. Позвоните Станишину. Он ждет.

Клава передала сводку. Повесив трубку, она призналась:

— Попало мне.

— Попало? Что он сказал?

Клава молчала. Раскрасневшаяся, яркими глазами она смотрела на Головенко.

— Он сказал, что… вы очень хороший человек!

Сказав это, Клава выбежала из кабинета.

Головенко привстал с кресла и долго смотрел на дверь, как бы ожидая, что Клава снова войдет.

Клаве и в самом деле хотелось, очень хотелось вернуться, но она удержалась.

Потом, встретившись с Марьей, она сказала:

— Пусто на душе… У тебя жизнь заполнена, интересуешься работой, ждешь мужа, у тебя ребенок, а я что? Чего мне ждать? Когда я в поле с людьми — забываюсь, а как остаюсь одна… Не могу я одна.

Она поздно возвращалась с поля, но все же забегала каждый день к Марье, которая привыкла к этому и ждала ее. В один из вечеров Клава не пришла. Марья, уложив Вадика, пошла к подруге.

Клава была дома. Она сидела на сундуке, опустив руки и смотрела прямо перед собой каким-то странным взглядом. Марья остановилась перед ней. Клава взглянула на нее глазами, полными слез и закрыла лицо руками.