Простые люди

— Что случилось? — тревожно спросила Марья. Клава молча подала ей листок помятой бумаги. На нем детским неуверенным почерком было написано:

«Тетенька Клава, не знаем, живая ты или тоже не живая. Пишет тебе твоя племянница Оля. Милая, дорогая тетенька, еще кланяется тебе бабушка. Только она вставать не может, проклятые немцы ее пытали, спрашивали, где наш папа… А наш папа партизан. А маму немцы угнали. Дядя-капитан, который немцев прогнал, сказал, что он найдет маму, а мы ждем и все плачем. Бабушка сказала, чтобы я написала письмо вам, а я не знаю, дойдет оно или нет.

До свиданья, милая тетенька Клава, если живая. Бабушка говорит, пошли нам чего-нибудь, у нас воры-немцы все унесли и уточку и все куклы».

Марья прочла письмо и долго не могла оторвать взгляда от детских каракуль, написанных на клетчатой тетрадной бумаге.

В комнате было тихо. Только слышалось легкое стрекотанье крыльев ночных бабочек, влетавших на свет через открытое окно. Они кружились около лампы, под большим розовым абажуром, шурша крыльями, ударяясь о стекло.

Клава сидела все в том же положении и широко раскрытыми глазами смотрела перед собой.

Марья увела ее к себе.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ

Избушка полевого стана третьей бригады, окруженная низкорослым раскидистым боярышником, стояла на берегу глубокого распадка. На дне распадка, в сочной зелени осоки, бойко журчал ручеек. К нему спускалась узенькая утоптанная стежка. Колючие, осыпанные алыми, пахучими цветами росли на склонах кусты шиповника.

Головенко приехал на стан под вечер. Нежаркое солнце висело над самым гребнем потемневших сопок. Макаровна хлопотала у печки, сложенной невдалеке, в тени боярышника. Из высокой железной трубы лениво вился синий дымок. Из-под деревянной крышки котла вырывались тоненькие струйки пара.

Черная лохматая собака, лежавшая у входа в избушку, глухо заворчала.

Головенко подсел к печке на толстую корягу, изрубленную топором.

— Вам, поди, бригадира надо? Можно послать человека. Вон Подсекин в избушке отдыхает, — предложила Макаровна, помешивая поварешкой в бурлящем котле.

— Подсекин? — удивился Головенко.

Заспанный и взлохмаченный, в грязной майке Подсекин показался в дверях избушки. Он лениво подошел к директору и сел на примятую траву, обхватив руками колени.

— Угостите закурить, товарищ директор.

— Что же вы не работаете? — спросил Головенко, протягивая кисет.

— Причина вам известна, — усмехнулся Подсекин.

Головенко помолчал и твердо выговорил:

— Лишних слесарей у нас нет, вы это знаете, ремонтировать ваш трактор некому.

— Ну, значит, стоять будем, — нарочито равнодушно сказал Подсекин, ловко выталкивая изо рта кольца дыма.

— Если вы не хотите работать, мы вас удерживать не станем, — с трудом сдерживая себя, проговорил Головенко.

— Что значит «не хочу»? — запальчиво крикнул Подсекин, отшвырнув папироску. — Вы создайте мне условия для работы.

— Условия?.. Какие вам условия?

— А вот такие. Чем вы кормите трактористов? Сегодня галушки, завтра галушки… «Не хотите работать!» — передразнил Подсекин. — Всякий человек хочет жить, а для жизни нужны пети-мети, — Подсекин покрутил пальцами, как бы шелестя бумажками. — А их мало… И хоть бы кормили как следует!

— Что кормим людей плохо — в этом вы правы…

Подсекин хрипло засмеялся.

— Но, — жестко продолжал директор, — не все смотрят на работу с точки зрения «пети-мети», как вы выражаетесь. Это, конечно, не маловажное дело. Но бывает, когда честные советские люди об этом не думают. Во время войны, например. У нас одна цель…

— У кого, у нас? — насмешливо перебил Подсекин.

— У Сидорыча, Голубева, Проценко — у всех нас, у нашего коллектива МТС, у колхозников.

— А у меня?

— У вас? — Головенко встал. — Разберитесь сами в вашем поведении. Не захотите работать, прошу утром в контору — получите расчет.

— Подумаешь. Испугать хотите? — нагло сказал Подсекин.

Головенко не ответил. Подошел Лукин, и он ушел с ним в избушку.

Один по одному с поля стали возвращаться люди. На стане стало шумно. Девчата, взявши полотенца и мыло, спустились к ручью. Оттуда послышался смех, испуганное уханье и взвизгивание.

Валя Проценко со штурвальной притащила на стан тяжелую скатку полотна с хедера. Они раскатали его на траве. Валя вызвала бригадира.

— Посмотрите, дядя Тимоша. Завтра стоять будем, — указала она на длинную дорожку полотна.

Бригадир надел очки и долго ползал по полотну.

— Да-а… — озабоченно процедил он. — Менять надо, износились донельзя.

Вышедший из избушки Головенко наблюдал за ними.