Простые люди

«Ко мне?» — удивился Головенко, поспешно высвобождаясь из-под одеяла. — «Кто бы это?» Он торопливо принялся одеваться. И когда в дверь постучали, он, уже застегнув пуговицы гимнастерки, отбросил крючок и широко распахнул двери.

— Иди, иди, не бойся, — тихо проговорил в сенях кто-то.

В комнату вошла закутанная в широкий байковый платок маленькая девочка. На Головенко уставились два блестящих глаза. Они — Головенко и маленькая гостья — молча рассматривали друг друга.

Потом девочка отодвинула беленькой рукавичкой платок, закрывавший ей рот.

— Здравствуйте, дядя Степа…

— Оля! — воскликнул Головенко, сразу поняв, кто эта девочка. — Ну, здравствуй, птичка-синичка…

Дверь снова открылась и с чемоданами в руках вошла Клава. Она сбросила перчатки и ласково протянула руки к Степану.

Через час плита, вделанная в русскую печку, была раскалена докрасна. Запахло жареным луком, глаза пощипывало чадом. Головенко готовил жаркое. Он суетился около плиты, гремел посудой, рассказывал обо всем, о делах в МТС, о Станишине, о волнениях, пережитых им, — и все это получалось бессвязно и бестолково. Клава, понимая его состояние, ни о чем не расспрашивала. Она смотрела на него и все улыбалась ласковой и так знакомой Степану улыбкой. Оля, усталая с дороги, разомлевшая в теплоте, едва поужинала, попросилась спать. Полусонную Степан поднял ее на руки и понес в спальню. Пока Клава готовила постель, Оля заснула у него на руках. Уложив девочку в кровать, Степан наклонился и поцеловал ее. Оля открыла глаза.

— Дядя Степа, у вас ручка раненая?

— Раненая. Это немцы, Оленька.

Тоненькие бровки девочки болезненно дрогнули. Она несколько секунд неподвижным задумчивым взглядом взрослой смотрела на потолок.

— Немцы… я знаю…

Она повернулась к стене, тяжело вздохнула и затихла.

Степан на цыпочках, чтобы не потревожить девочку, вышел из спальни.

Клава вскинула руки, прижалась к нему и прошептала:

— Как я рада, что приехала. Наконец-то! Как я рада, хороший мой!

ГЛАВА ВТОРАЯ

С замужеством жизнь Клавы резко изменилась. Работу она оставила: надо было следить за Оленькой и Степаном. Эти заботы первое время поглощали все ее внимание… Но прошел месяц, и Клава вдруг почувствовала, что она не может жить без работы, без коллектива. Целые дни и вечера Степан проводил в МТС, являлся домой поздно вечером усталым и ложился спать. Подруги заходили редко и то на минутку. Они были заняты работой. И хотя Степан по-прежнему относился к ней внимательно, ласково, она была не удовлетворена такой жизнью.

Головенко пытался заинтересовать ее чем-нибудь: он принес ей книжку о сое, просил прочитать, но она не притрагивалась к ней. Книжка лежала на этажерке на том месте, куда положил ее Степан.

Иногда вечерами Клава уходила к Марье. Они обе устраивались с шитьем у стола под лампой, завешенной салфеткой со стороны кроватки, чтобы яркий свет не мешал Вадику спать. Когда приходили письма от Николая, Марья читала их Клаве. Та слушала внимательно, но далеко не так, как этого хотела бы Марья. Однажды, заметив странную улыбку Клавы и обидевшись, она поспешно спрятала письмо, которое читала вслух.

— Извини, Клава… Тебе неинтересно…

Клава низко наклонилась над шитьем.

— Знаешь, — выговорила она после некоторого молчания, — мне непонятна твоя такая… Очень уж ты уверена, что Николай вернется! Ради бога, не подумай плохого, но меня всегда удивляло то, что ты никогда не верила, будто он погиб… Почему так?

Марья пристально посмотрела на подругу. Нельзя, конечно, сказать, что она была спокойна за мужа — фронт есть фронт, но в то же время она твердо надеялась на его возвращение. В ее памяти всплыли воспоминания о тех днях, когда она получила извещение о том, что Николай пропал без вести. Побледнев, едва передвигая ногами, она вышла тогда из кабинета военкома. Женщины, сидевшие в приемной, перестали разговаривать и потеснились, чтобы уступить ей место. Марья присела на скамейку, все еще держа в руках страшный листок.

— Молоденькая еще, поди, и с мужем-то как следует не пожила, — услышала она тихий разговор.

— Была бы я такая-то… Может у нее еще и детков нету. А вот как я, милая моя, с четырьмя-то осталась…

— Свое горе — горше всех…

Марья, как бы очнувшись, свернула бумажку и сунула ее за обшлаг пальто. Сидящая рядом женщина повернулась к ней.

— Убитый? — тихо спросила она.

Марья подняла голову и встретила сочувственный взгляд. Помолчала.

— Без вести… пропал, — проговорила она и не узнала своего голоса.

Женщина вздохнула.

— Это еще, милая, не горе; может, вернется. У меня вот — убит, и ордена получила, а все еще не верится, что не придет… Детишки остались?

— Сын недавно родился.

— А-а… Ну, ты не убивайся очень-то. Может, еще и придет. Поживете еще…

Марья вскинула на женщину сухие свои глаза. Простые слова и добрый взгляд чужой женщины вдруг нежной теплотой наполнили ее сердце. Из глаз Марьи полились слезы. Женщина отвернулась от нее и сама вытерла глаза. Потом сказала:

— Ничего, милая, бывает, что извещение извещением, а мужья живы и здоровы. Не горюй…

И вдруг добавила ожесточенно: