Простые люди

Тяжело переваливаясь, в просторной дубленой шубе, широкий, как стог сена, он подошел к столу. Большое его лицо с длинными обвислыми усами было красно и, как всегда, расплывалось в добродушной улыбке. Он снял с головы беличью ушанку и вместе с меховыми, огромными, как мешки, рукавицами бережно уложил ее около чернильницы.

— Стар становлюсь: идешь, а сердце тук-тук, тук-тук. А ведь, бывало, до полусотни верст по сопкам да по бурелому отмахивал и — ничего… Года!..

Во время интервенции в Приморье Иван Засядько три года командовал партизанским отрядом. Его отряд прославился смелыми вылазками, и одно имя Засядько приводило интервентов в трепет. Ходили слухи, что, когда началась война, Иван Христинович подавал рапорт с просьбой отправить его на фронт, но ему отказали. Впрочем, этого никто достоверно не знал, а сам старый партизан не был болтлив.

— Живем мы за десять тысяч километров от фронта… Живем покойно; тут, конечно, жить можно…

Он вытащил из кармана черную обгорелую трубочку и сунул короткий чубук под седые усы.

Головенко видел, что Засядько пришел с каким-то делом, но не решается начать. Он усмехнулся.

Председатель посмотрел на Головенко:

— У тебя с ремонтом тракторов как? Заканчиваешь?

— Да, как сказать… Кое-что уже закончил.

Председатель посопел, повозился на стуле и вскинул густые брови.

— От тебя, друг, надо одного тракториста взять. Да ты не журись, погоди… На лесозаготовки, месяца на два, не больше…

Головенко присвистнул:

— Да как же я могу в самый разгар ремонта…

Председатель недовольно поморщился.

— Ты постой, Степан. Думаешь, я не знал, что ты возражать будешь? Зна-ал! Я десять лет в председателях… Вы народ такой… Когда ты с ремонтом покончить думаешь? Только честно: к февралю? Хорошо. А если последний трактор к десятому февраля выпустишь — посевная от этого пострадает?

— Да пострадать-то не пострадает… Но нам самим позарез люди нужны. Видишь, вон, — Головенко указал на окно, в котором виднелось недостроенное здание мастерской, — работают двое плотников. Разве они управятся? По вечерам помогаем да по выходным. Руки нужны…

— Я понимаю. Но ничего не поделаешь. На лесозаготовки одного тракториста придется отправить. А насчет постройки — успеешь. Подмогнем, беспокоиться нечего.

Засядько решительно повернулся к Головенко.

— Лесок-то наш, сам знаешь, как стране нужен.

— Ну, что ж. Трудно, очень трудно, но ничего не попишешь: придется, видимо, выделять.

— Заходи как-нито вечерком, — поднимаясь, сказал Засядько. — Старуха моя в тебе души не чает. Похвалил однова тыквенную кашу у нее — навек другом стал. Заходи.

Председатель надел шапку, рукавицы и не спеша вышел.

Головенко проработал до темна. В сумерках за ним пришла Клава, закутанная в большой пуховый белый платок, который очень любил Степан.

— Почему так долго? Идем домой, — сказала она тихо и ласково. Степан обнял жену и прижался щекой к ее холодному с мороза лицу.

К вечеру подморозило. За легкими, как дым, быстро летящими облаками скользила луна. Сухой снег поскрипывал под ногами. Степан взял Клаву под руку. Она доверчиво прижалась к нему.

Они медленно шли по улице. Из труб домов лениво тянулись в небо длинные хвосты дыма. Его горьковато-смолистый запах разливался в воздухе. Слышался ритмический стук электростанции МТС. На таинственно мерцающем голубоватыми искорками снегу перед домами лежали ослепительно яркие прямоугольники света из окон, кружевное переплетение теней садовых кустов. И это причудливое сочетание ледяного света луны и каленого электричества на тихих улицах деревни вызывало неизъяснимо волнующие чувства в душе.

Жвик!.. жвик!.. — равномерно и неторопливо поскрипывали на снегу подшитые кожей валенки Степана.

— Вспомнилось мне, как в такую ночь мы с папой шли с елки. Я в первый раз тогда была на большой елке, — заговорила Клава. — Шла вот так же и звезд на небе не было. Проходили мы мимо одного дома и вдруг — рояль. Что-то очень хорошее играли. Папа сказал: Чайковский… Мы стояли и слушали… Я это навсегда запомнила — музыку, яркий свет в окнах… С тех пор я очень люблю Чайковского.

Головенко любил музыку. Он считался в полку лучшим баянистом. Теперь с изуродованной на фронте рукой нечего было думать о баяне. Он тяжело вздохнул.

— Как я любила потом играть сама эту вещь. Она называется…

Головенко остановился и повернул Клаву к себе.

— Играть?.. Сама? На чем?

— Ну, как на чем? На пианино. Еще с детства.

— Как хорошо! — Головенко даже засмеялся. — Значит, ты можешь играть и учить Олю… Знаешь, я на фронте по-настоящему понял, как много дает человеку музыка.

Олю они застали уже в кровати. Девочка спала с глазастой куклой. Степан заботливо поправил одеяло, в то время как Клава, на лице которой еще лежала тень мечтательности, задумчиво смотрела на Олю. Оля была чем-то похожа на нее. Степан взял жену под локоть и увел ее в столовую, погасив в спальне свет. Они сели на диван. Клава прильнула к мужу. Так, молча прижавшись друг к другу, они сидели долга Потом Клава сказала шопотом: