Простые люди

— Да, совсем было забыл… Завтра еду в ваши Палестины, Клавдия Петровна — в Красный Кут. Получил приглашение участвовать в обсуждении работы агронома Боброва.

Разговор зашел как раз о том, что так интересовало Клаву. Она живо отозвалась.

— Скажите, Юрий Михайлович, как, по-вашему, что-нибудь получится у Боброва?

— Сомневаюсь, — ответил Дубовецкий, прикасаясь к губам клетчатым платком. — Сомневаюсь. Возможно, временно Боброву и удастся добиться кое-каких результатов, но только временно. И то сильно сомневаюсь, чтобы удалось. Я уважаю агронома Боброва, как человека, любящего свое дело, но не могу не отметить, что он на ложном пути: изменить наследственность растений таким путем нельзя.

Клава была удивлена его ответом. Она не думала, что ученый так резко мог осудить опыты Боброва, у которого были уже налицо практические успехи. Ответ не укладывался в ее сознании, верить Дубовецкому не хотелось.

— Боброву никогда не удастся закрепить в потомстве приобретенные растением признаки. Это дело невозможное. Возможны только случайные удачи. Он пытается насиловать природу созданием особых внешних условий.

Дубовецкий опустил углы губ и криво усмехнулся.

— Наши генетики проделали большую работу в области видообразования и имеют на этот счет твердое мнение. Искусственно наследственность изменить нельзя. Даже при скрещивании видов нельзя сказать, в какую сторону будут направлены мутации, какие изменения наследственности произойдут при этом.

По-наполеоновски заложив руку за борт пиджака, чуть раскачиваясь с носка на пятку, Дубовецкий, казалось, с удовольствием выкладывал свои мысли.

— Бобров, очевидно, не читал лучшего и, пожалуй, единственного учебника для вузов Синнота и Денна — «Курс генетики», не знает работ наших выдающихся ученых, имена которых стоят рядом с именами видных зарубежных ученых — академика Шмальгаузена, лекции которого я имел честь слушать в МГУ, профессора Щебрака и многих других. И с таким научным багажом Бобров пытается добиться эволюции растений путем унаследования случайно приобретенных признаков. Это по меньшей мере наивно. Гены независимы от других клеток растения, они неизменны…

Рассуждения Дубовецкого прервал второй звонок. Они пошли в зал.

Клава рассеянно досмотрела пьесу. Неожиданно для нее рассуждения Дубовецкого взволновали ее. Раз Бобров пытается добиться того, что вообще невозможно, то может статься, что и вся ее работа в лаборатории тоже будет детской игрой. Но неужели все-таки Бобров так невежествен в науке? — задавала она себе вопрос и оглядывалась на Дубовецкого, как бы ожидая от него иных суждений, иных оценок работы Боброва. Но Дубовецкий с поднятым воротником пальто мерно вышагивал на своих длинных ногах и молчал: на улице он старался не разговаривать, боясь простудить горло.

Проводив обеих женщин до квартиры, он в изысканных выражениях отблагодарил их, поцеловал ручки и удалился к себе в темный переулок.

— Вы расстроены, Клавочка, не обращайте внимания, — сказала Фатьма за чаем, — я говорила вам, что он — человек со странностями. Он метафизик, исповедует учение буржуазных ученых — немецкого ученого Вейсмана, австрийского монаха Менделя, американца Моргана, Конклина — кого угодно, но только не Мичурина. Не расстраивайтесь. Ваш Бобров мичуринец — за ним будет победа, уверяю вас.

В глубине души у Клавы зародился протест против Дубовецкого, против его уверенности в своей непогрешимости, против пренебрежения, с каким он отзывался о работах Боброва.

Слова Фатьмы сразу успокоили ее, как будто Фатьма сформулировала и выразила ее собственные мысли. Она благодарно взглянула на сияющую, как всегда, Фатьму.

— Мы уже имели разговор с Дубовецким на ученом совете, но он остается при своих убеждениях. Он опирается на такие авторитеты, как академик Шмальгаузен.

— Странно. Очень странно, — сказала раздумчиво Клава.

Фатьма пожала плечами.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

С утра до вечера Головенко с Герасимовым просидели над проектом договора. Герасимов был удивлен тем, что Головенко вникал во все подробности будущих посевов. «Зачем это ему нужно?» — спрашивал он себя. В прошлые годы, при Королькове, договор, бывало, составлял Герасимов со счетоводом набело. Корольков только подписывал его, проверив общие цифры плана. То, что происходило сейчас, было для него не совсем понятно. «Что тебе нужно, — странный ты человек?» — думал он, глядя на то, как Головенко с нахмуренным лбом, с карандашом в руках, что-то терпеливо высчитывал на бумаге. Он не пускался с директором в споры только потому, что помнил поговорку «ум хорошо, а два лучше». Пусть человек подумает — может, что и дельное выдумает.

Головенко между тем развернул план земель колхоза с посевами довоенного времени и долго рассматривал его, отмечая что-то красным карандашом.

— А где ты думаешь траву сеять? — спросил он, не отрываясь от плана.

Герасимов, усмехаясь, покачал головой.

— Нам не до травы. Да и нужды в ней нету — готовую не выкашиваем. Хлеб надо сеять, хлебушко.