На следующий день после того, как пришло это письмо, Джин вновь обхаживала миссис Мэлсом. Подношением на этот раз послужили зеленая фасоль и помидоры с их грядки, а также сливы и красная смородина, которые Гретхен всучила ей на прошлой неделе. Миссис Мэлсом стояла на коленях на прихваченной в церкви подушечке и пропалывала цветники перед домом. При приближении Джин она, несмотря на ее протесты, приняла, опершись на вилы, вертикальное положение.
– Хочу попросить вас о небольшом одолжении, – сказала Джин, как только фруктово-овощные дары были приняты. – Меня не будет весь день в воскресенье, и я подумала, что, может быть, вы сможете в какой-то момент заглянуть к моей матери. Вы, кажется, единственная, к кому она испытывает симпатию.
Она почти покраснела от собственного бесстыдства.
Миссис Мэлсом вытерла испачканные в земле руки о юбку и на минутку оперлась на вилы, чтобы перевести дыхание.
– Конечно, милая. Я как раз говорила мистеру Мэлсому, что надо как-нибудь прокатить ее на “райли”.
– Это было бы прекрасно. Она так хорошо провела время на клубничном чаепитии.
Это не было слишком сильным искажением действительности. Миссис Суинни далеко не так критически оценила это мероприятие, как Джин опасалась, и объявила его “вообще говоря, сносным”.
– Правда? Я так рада. Я сомневалась. Мне показалось, что для нее было шумновато, но, кажется, клубника ей понравилась.
– О да, с аппетитом у нее все в порядке, – сказала Джин, пытаясь понять, не намекает ли миссис Мэлсом на некоторые злоупотребления. Хотя сама Джин остро чувствовала недостатки и слабости своей матери, мысль о том, что другие тоже их замечают и осуждают, ее все равно задевала.
Теперь миссис Мэлсом предстояло обсудить с мужем возможность воскресного выезда за город на машине. Джин возвращалась домой с уже привычным для нее сложным чувством; легкое приподнятое настроение – и растущая тяжесть на сердце; тяжесть все росла, потому что Джин все яснее понимала: главной движущей силой этих схем и планов была мысль о том, что она увидит Говарда.
В назначенное утро мать, которую Джин большую часть вечера накануне вводила в требуемое состояние духа, проснулась после некрепкого ночного сна в плохом настроении и собралась, кажется, отказаться от поездки. Джин понадобилось все ее терпение, чтобы склонить ее к согласию, и вот наконец она была одета, причесана, накрашена и загружена в “райли”, будто в повозку, которая повезет ее в последний путь.
Когда Джин появилась у Тилбери, Говард на подъездной дорожке накачивал колесо “вулсли”, а Гретхен в кухне укладывала в корзинку для пикника еду, которой хватило бы на десяток голодных мужчин. Пирог с телятиной и свининой, цыпленок, сэндвичи с вареным яйцом, пресловутый шпицбубен, сконы с начинкой, “цопф” – любимый хлеб тети Эди, швейцарская плетенка – одно из коронных блюд Гретхен, а еще помидоры и сливы из сада.
На ней было одно из ее собственных творений – открытое хлопчатобумажное батистовое платье с юбкой в сборку и ярким рисунком из маков. Джин, которая из приглашения заключила, что им предстоит трудиться физически и залезать на деревья, надела саржевые брюки, блузку с коротким рукавом и спортивные туфли.
– Чувствую себя оборванкой, – сказала она. – Я думала, придется карабкаться на деревья.
– Это я всегда предоставляю Говарду и Маргарет, – сказала Гретхен. – Но вы отлично выглядите. А тетю Эди формальности не интересуют.
На кухню забрела Маргарет, сжимая две теннисные ракетки, не жизнерадостная, как обычно, а с нездорово-бледным лицом, как будто ее тошнит. Пару минут она безо всякого энтузиазма наблюдала за приготовлениями матери.
– Я не могу найти теннисные мячики, и у меня болит живот, – сказала она.
– Мячи в шкафу под лестницей, – ответила Гретхен. – Я их там недавно видела. Ты как себя чувствуешь? – добавила она, заметив болезненный вид дочери. – Что-то ты бледная.
В ответ Маргарет бросила ракетки и вылетела из кухни, зажав рот рукой. Раздался топот по лестнице, и тут же за ним – отдаленный звук рвоты.