Просвещать и карать. Функции цензуры в Российской империи середины XIX века

Осенью 1863 года, когда пьеса рассматривалась цензурой, страхи правительства еще больше усугубились благодаря недавнему Январскому восстанию в Польше. Казалось бы, образ жителей разных регионов российского государства, выступающих против иноземной власти, особенно против поляков, стал более приемлемым. Показательна развернутая при участии героя первой части этой книги Ивана Гончарова кампания всеподданнейших адресов, в которых представители разных общественных, этнических и региональных групп выражали поддержку правительству[542]. Дополнительным аргументом могло служить разрешение «Доходного места», свидетельствовавшее об авторитете Островского. Однако попытки Островского добиться постановки «Минина» не увенчались успехом, как кажется, именно в связи с тем, что в пьесе значительная роль уделяется многообразию имперских территорий, внушавшему беспокойство властям.

О том, насколько болезненные для цензурного руководства темы затрагивал Островский, свидетельствует хотя бы упоминание в пьесе «ополченья из Украйны» (см. выше). Если у Аксакова Киев упоминается прежде всего в качестве одного из наиболее значимых православных городов, то у Островского речь идет именно об Украине как четко очерченной территории, достаточно автономной, чтобы в ней собирались военные отряды. Между тем серьезное беспокойство внушала властям возможность роста в регионах национализма, чреватого сепаратистскими настроениями. В частности, пока Островский работал над пьесой, в Петербурге начал выходить двуязычный журнал «Основа» на украинском и русском языках, тревоживший противников «украинофильства», в число которых входили и влиятельный журналист Катков, и будущий министр Валуев[543]. Один из сотрудников «Основы» М. И. Костомаров был активным участником некрасовского «Современника» — того же журнала, где выйдет пьеса Островского.

Драматическая цензура также была встревожена развитием региональных идентичностей, в которых видела прямую связь с политической «вольностью» и подрывом центрального контроля над территорией империи. «Живое изображение псковского вече (так!)» стало одной из причин запрета исторической драмы Мея «Псковитянка» 23 марта 1861 года (Дризен; Федяхина, т. 2, с. 166; см. также главу 4 части 2). 3 ноября 1859 года Нордстрем предложил не дозволять ставить пьесу некоего Соловьева «Былые времена»:

…главная цель автора <…> напомнить в лицах минувшую жизнь вольницы казацкой со всеми подробностями. Если в великороссийских губерниях представление на сцене Запорожской Сечи и казацкой вольницы не произведет неприятных последствий, то можно ли сказать то же самое о Малороссии?[544]

18 июля 1863 года, за три месяца до запрета пьесы, министр внутренних дел Валуев издал печально знаменитый циркуляр, запрещавший публиковать учебную и религиозную литературу на украинском языке. Этот циркуляр был «реакцией на заметную активизацию как легальной, так и скрытой деятельности украинофилов, в которой явно прочитывались, пусть и отдаленные, сепаратистские планы»[545]. В подготовке циркуляра велико было значение руководства III отделения, включая В. А. Долгорукова[546]. Именно с Долгоруковым планировал совещаться Потапов, встревоженный пьесой Островского[547]. Напротив, министр народного просвещения А. В. Головнин, инициировавший награждение Островского перстнем, выступал против циркуляра[548].

Разумеется, было бы преувеличением утверждать, что пьесу Островского запретили в связи с упоминанием об Украине, тем более что Нордстрем ничего не сообщил о нем начальству, — однако сам акцент на проблеме российских регионов и способности местного населения действовать самостоятельно, без государственной инициативы, в 1863 году был исключительно болезненным и сложным. Видимо, именно в этом региональном взгляде на территорию России и мог состоять «демократизм», встревоживший цензурное руководство. Сам Островский, впрочем, узнал об этом лишь со слов своих знакомых из петербургского театрального мира. 6 октября актер Ф. А. Бурдин, неплохо разбиравшийся в интригах в цензурном ведомстве, писал ему, что «Минин остановлен», поскольку «не берется ответственность пропустить пьесу в такое время, когда общество так настроено, как теперь…»[549]. Уже через два дня возмущенный Бурдин сообщил едва ли радостную для драматурга весть:

Минин запрещен! Я сейчас из Цензуры — это дело вопиющее — в рапорте сказано что пиэса безукоризненно честная, исполнена искренних, высоких и патриотических идей — и все-таки запрещена — почему этого никто не знает![550]

Из писем Бурдина Островский, по всей видимости, получил определенные представления о том, что внушало цензорам опасения в его пьесе. Очевидно, наличие «патриотических идей» вовсе не мешало чрезмерной злободневности пьесы. Островский ожидал и интриг со стороны театральной дирекции, относившейся к нему далеко не доброжелательно.