Против течения. Десять лет в КГБ

Я немало размышлял о Пронникове, поскольку такой тип людей далеко не редок. Тем более в Советском Союзе. То, что он был умен и отлично справлялся со своей работой, отрицать невозможно. Равным образом очевидным было и то, что он расценивал работающих под его началом как что-то вроде придатков к своей жизни. Когда его подчиненные добивались успеха, он представлял это как свой успех, ибо это он — мозг всего отдела — указал подчиненным, как надо действовать. С другой стороны, когда его подчиненные думали, рассуждали или действовали слишком независимо, он расценивал это как угрозу себе. Именно это, полагаю, и было причиной нашей с ним вражды. Он считал, что я отличаюсь от других, потому что слишком много думаю. Для него я был загадкой, которую непременно надо было разгадать, а если это не удастся, то надо уничтожить меня. В результате он стал для меня не менее серьезной опасностью, чем я для него, главным образом потому, что я сам пока еще не разобрался в своих намерениях. Я не мог позволить ему слишком глубоко заглянуть в мою душу, поскольку и сам не знал, что там таилось. Пока я сам не разберусь в себе, я должен сопротивляться его попыткам прозондировать меня.

Время между тем шло неудержимо. Я работал помногу, до полного изнеможения. В конце концов это не могло не отразиться на моем здоровье. В отплату за такой образ жизни я все чаще и чаще страдал от аритмии сердца.

Даже сегодня я не могу со всей определенностью сказать, когда именно я решился обратиться с просьбой о политическом убежище в США. Это случилось вдруг, просто, словно я намеревался сделать это уже давным-давно. И как только я принял это решение, здоровье мое пришло в норму. Придал мне дополнительную бодрость и сам процесс тщательного планирования того, как именно мне очутиться в США — в ходе этого процесса я и пришел к очередному важному заключению относительно самого себя. Я причислил себя к образцу человека, к которому подходит буква I из универсальной формулы MICE — именно идеологические побуждения толкали меня к необходимости просить политического убежища в США. Я поклялся себе, что, если Соединенные Штаты не отвергнут меня, я посвящу свою жизнь борьбе с советской системой, что было бы невозможно, останься я советским гражданином. Я посвящу себя борьбе за освобождение своей страны и своего народа.

Я знал, что когда наступит момент осуществления этого самого критического в моей жизни решения, все пойдет нормально. Однажды утром я встану и буду знать: „Сегодня тот самый день?” Это утро наступило 24 октября 1979 года.

Глава седьмая ВСЕГО ЕЩЕ ШАГ-ДРУГОЙ

Аутер Бэнкс, Северная Каролина

Как это бывает на юге, на все побережье сразу и вдруг мягко упала тьма, и я прибавил шагу. В сумерки всегда чувствуешь себя особенно одиноким, а я был одинок вдвойне — и тут, на берегу, и в своих воспоминаниях, от которых даже теперь сердце начинает колотиться быстрее и прерывается дыхание.

И вот я наконец добрался до крутого уклона, а там уже было недалеко и до ступенек, вьющихся меж песчаных дюн.

„Не так уж и далеко, — сказал я себе. — Всего еще шаг-другой — и я дома".

ТОКИО, ОКТЯБРЬ 1979

Когда бы я ни возвращался в мыслях к тому 1979 году, меня снова обволакивает пустота постоянного пребывания в замотанном состоянии, охватывает боль, причиняемая тем что разрыв с Натальей все увеличивался, звучит вопрос: „Уйти? Или остаться?"

Для КГБ мой последний год работы был во многих отношениях плодотворным. И в то же время, благодаря стараниям Пронникова, в тот год я получил наименьшее число похвал за служебное рвение. Иного я от него и не ожидал, хотя, когда я, покидая Москву после отпуска, позвонил ему из вежливости, голос его казался поразительно сердечным.

— Мне какого неспокойно за тебя, — сказал он. — Тебя слишком загрузили всякими заданиями — для одного человека это чересчур. Можно и споткнуться под такой тяжестью. Слушай, Станислав, почему бы тебе иногда не черкнуть мне личное письмецо-другое? Просто дать мне знать, как идут твои личные дела. Обещаешь?

— Конечно, черкну, — ответил я. — Спасибо за заботу.

Это была все та же типично советская манера, которую я окрестил как „беспредельный цинизм”. Пронников врал („Мне как-то неспокойно за тебя, Станислав”), и я тоже врал („Конечно, черкну” и „Спасибо за заботу”). Он знал, что я знаю, что ему на меня наплевать, а я знал, что он знает, что я вовсе не испытываю к нему благодарности.