Протопоп Аввакум и начало Раскола

В конце июля 1675 года святые соловецкие чудотворцы явились дьякону Федору, и он решил три дня не спать, не есть, не пить, чтобы вымолить освобождение монастыря. Немного позже, смотря из своего оконца на запад, он трижды услышал, при полном отсутствии грозы или ветра, три громких залпа, как бы от трех больших пушек. 27 ноября ему явилась Морозова, прося его молиться за нее. Скоро эти два знамения оправдались. В тот день, когда он узнал о взятии Соловков, дьякон отложил совершение своего молитвенного правила, так он возроптал на Бога: «Не хощу уже впредь просити у Тебе ни о чем, ни псалмов пети, токмо едино: Создавый мя, помилуй мя, глаголати, да буди воля Твоя!» Когда он произносил эти слова, то услышал, что его ангел-хранитель плачет, и он раскаялся.

Осенью 1676 года в Пустозерск прибыли десять узников из Соловков, которые рассказали о предательстве Феоктиста и о расправе, учиненной Мещериновым[1792]. Казалось, все эти жертвы навлекли смерть и на царя. Но старая вера потеряла свою цитадель! Ересь снова торжествовала. Как надлежало расценивать это?

Сам протопоп Аввакум не пережил ни глубокого разочарования, ни, тем более, отчаяния дьякона Федора. Прошли те безумные годы, когда на Ангаре, под кнутом, он роптал на провидение. Напротив, он пытался убедить самого себя в том, что новый царь исправит ошибки своего отца. Он написал «треблаженному» «свету-свитилу рускому царю» послание, начинавшееся с очень покорных и очень ласковых выражений. В этом послании он умоляет выслушать его: «Аще не ты, по Господе Бозе, кто нам поможет?» Но затем, вспомнив опустошение церкви, он внезапно меняет тон:

«Святители падоша и все священство еле живо – Бог весть! – если не умроша. (…) Спаси, спаси их, Господи, имиж веси судьбами! (…) А что, государь-царь, как бы ты мне дал волю, я бы их, что Илия пророк, всех перепластал во един час. Не осквернил бы рук своих, но и освятил, чаю. Да воевода бы мне крепкой, умной – князь Юрий Алексеевич Долгорукой! Перво бы Никона-того собаку, разсекли бы начетверо, а потом бы никониян-тех (…) Бог судит между мною и царем Алексеем: в муках он сидит, слышал я от Спаса».

Теперь государственными делами управлял Долгорукий. Не без дипломатической ловкости он обращается и к нему: «Мои вы все князи и бояре; отступником до вас нет дела. Говорите Иоакиму-тому патриарху – престал бы от римских законов: дурно затеяли – право! Простой человек Яким-от тайные-те шиши, кои приехали из Рима, те его надувают аспидовым ядом. Прости, батюшка-Якимушка! Спаси Бог за квас, егда напоил мя жаждуща (…) с Павлом и Ларионом». После этого вольного отступления он напоминал, что чаша Божьего гнева уже полна до краев. В конце письма он просил у юного царя прощения и благословлял его[1793].

В самом деле, в Москве были перемены: Тайный приказ был ликвидрован[1794], Андрей Постников подвергнут суду и отправлен в Кожеозеро[1795], Матвеев удален[1796], Паисий Лигарид был грубо выслан в Палестину[1797], а все греки были изгнаны из Москвы[1798]. Партия прежних любимцев царя, Милославские и Долгорукие, избегали Нарышкиных и их близких; патриарх Иоаким всеми средствами стремился избавиться от тех, кого прежний царь защищал в ущерб ему. Патриарх не любил приехавших в Россию греков и предоставлял властям изгонять их без всякого сожаления; он ясно видел, какие были затруднения у живших в России протестантов[1799], не протестовал против них и предоставлял Симеону Полоцкому обрушиваться на них в своих полемических сочинениях[1800].

Обстоятельства этого времени позволяли сосланным до известной степени надеяться на более светлое будущее. И в самом деле, примерно через год после смерти царя, следовательно, в феврале 1677 г. в Пустозерск от юного царя пришло письмо с приказом перевести узников в какой-нибудь не столь удаленный монастырь. Можно легко себе представить, сколько волнений вызвало это решение. То было спасение, возобновление деятельного апостольского служения, торжество правды, снова жизнь! Дьякон Федор, которому, по всей вероятности, не было дано таких Божественных откровений о судьбе умершего царя, какие были у Аввакума, усилил свои молитвы, чтобы получить подобные откровения, имея в виду ответить на те вопросы, которыми, как он думал, его засыплют верующие после того, как он выйдет на свободу. Два с половиной месяца он тщетно молился об этом. Тем временем столь жадно ожидаемый отъезд не осуществлялся. Вскоре, может быть в мае, из Москвы прибыл сотник: увы, то был контр-приказ![1801]