Процесс

К. развернулся и уселся в машину, а Куллих все стоял на том же месте, все еще, похоже, не понимая, в чем ошибся, и провожал глазами отъезжающий автомобиль. Рядом с ним швейцар надвинул поглубже на уши фуражку. К. все еще занимал в банке одну из самых важных должностей, что бы он сам по этому поводу ни думал, и швейцар мог это подтвердить. А уж мать, невзирая на все возражения, и вовсе уже много лет считала его директором банка. Как бы ни пошатнулось его положение, в ее глазах он упасть не мог. Возможно, это даже был хороший знак, что перед самым отъездом он позволил себе выхватить из рук у служащего, причем связанного с судом, его письмо, разорвать в клочья и даже не извиниться. Но чего ему на самом деле хотелось, так это влепить Куллиху две звонкие пощечины – его бледные, круглые щечки так и напрашивались на это.

Да и нет ничего плохого в том, чтобы ненавидеть Куллиха, и не только его, но и Рабенштайнера с Каминером. Он подумал, что уже давно их ненавидит, их появление в комнате г-жи Бюрстнер лишь напомнило ему о застарелой ненависти. В последнее время эта ненависть его мучила, потому что он никак не мог ее насытить: слишком трудно досадить им, ведь они занимали совсем мелкие должности, эти посредственности, способные продвигаться лишь благодаря стажу, да и то медленнее остальных. Из-за этого было почти невозможно ставить им палки в колеса – тупость Куллиха, лень Рабенштайнера и отвратительное подхалимство Каминера были хуже любых рукотворных препятствий. Единственное, чем можно было им навредить, – это добиться их увольнения. Для К. это было нетрудно, достаточно было сказать пару слов директору. К., однако, остерегался. Возможно, он решился бы, если бы за троицу вступился заместитель директора, тайно или явно приветствовавший все, что не нравилось К. Но вот странное дело: в данном случае заместитель директора был согласен с К. Он и сам не раз подговаривал директора уволить кого-нибудь из троих.

Здание

Без какой-либо определенной цели К. закинул удочку, чтобы выяснить адрес учреждения, откуда исходило заявление, положившее начало его делу. Это оказалось нетрудно: стоило ему задать вопрос, как и Титорелли, и Вольфхарт[1] тут же назвали улицу и номер дома. Титорелли сопроводил эту информацию улыбкой, которой всегда встречал планы К., не представленные ему заранее на рассмотрение, и замечанием, что толку от этого учреждения вовсе никакого: оно лишь облекает в слова чужие поручения и занимается внешними связями прокуратуры, недоступной для фигурантов. Если человек чего-то хочет от прокуратуры – а хотят, конечно, многие, пусть высказывать такие желания и не всегда разумно, – то следует обратиться в названное нижестоящее учреждение, однако ни получить доступ в саму прокуратуру, ни передать туда свой запрос таким образом не удастся.

К. уже хорошо изучил художника и потому не стал ни спорить, ни задавать дальнейших вопросов, а кивнул и принял услышанное к сведению. В последнее время ему нередко казалось, что по части издевательств Титорелли – полноценная замена адвокату. Отличий было лишь три: К. меньше зависел от Титорелли и мог в любой момент от него отделаться; Титорелли больше делился информацией, или, вернее сказать, разбалтывал ее, пусть и не так щедро, как раньше; наконец, К. и сам мог над ним издеваться.