Провидение и катастрофа в европейском романе. Мандзони и Достоевский

Если Алессандро Мандзони развивает в своем романе «Обрученные» тему то ясного то скрытого присутствия Божественного Провидения в исторической действительности, то у Достоевского эта тема далеко не так явлена, дабы не сказать, что она никак не акцентирована. Более того: последний его роман «Братья Карамазовы» провозгласит в устах Ивана Карамазова самое настоящее отрицание Провидения Божьего, – отрицание, напоминающее и развивающее иронию Вольтера над «лучшим возможным из миров» Лейбница. Если Провидение – это знак и возможность исторического согласия Творца и Творения, то Иван Карамазов называет мир Божий несправедливым и неисправляемым, и потому неприемлемым для него, окончательно отрицая, таким образом, Провидение как таковое. Однако, именно роман «Братья Карамазовы» показывает, насколько важна тема Провидения для Достоевского: явное отрицание его, аналогично проблеме его присутствия и отсутствия для А. Мандзони, говорит в итоге о том, что у Достоевского Провидение может проявить себя лишь в трагизме, то есть в чувстве внутреннего напряжения, в антиномии человеческого сознания. Ради человеческой и земной памяти Иван Карамазов отрекается от прощения, но брат Алеша ему напоминает о Том Воскресшем, Кто в своих вечных ранах смог сочетать не-сочетаемое: всеобщую память и всеобщее прощение (14, 30). Ведь то и отличает современный трагизм от античной его версии, что это трагизм не судьбы героя, а трагизм агонии (как у Паскаля), то есть борьбы (в чистом этимологическом смысле «агонии») его сознания. Проблема трагического восприятия реальности тесно связана с христианской традицией, ибо трагедия сознания является проблемой, прежде всего, гносеологической и онтологической, а вместе с тем противостоянием знания и незнания, веры и сомнения, смысла и бессмысленности. Это верно потому, что эсхатологический антиномизм христианской религии (по литургии: “Христос воскресе!”, но в то же время “Христос придет вновь!”) – это вера в не-осуществленное как живая манифестация осуществления (то, что косвенно затрагивает даже философии Ницше), напряжение души на жизненном пути, отвечающее состоянию «Уже, и Еще нет» присутствия Царствия Божьего (и соответствующего и окончательного преображения мира и человека).

Божий храм в мировоззрении писателей открыт как для праведников, так и для грешников. Общим мотивом в сознании героев Достоевского и Мандзони выступает непостижимость замыслов Божественного Провидения, а столкновение с этой загадкой для многих героев уже само по себе становится испытанием. В проблематике Достоевского на первый план выходит вопрос о спасении. Оправдание добра и зла свершается как личностное открытие в душе героя, у Мандзони же речь идет об оправдании событий истории в целом. Так, образ Божественного Провидения носит скорее историческую коннотацию у Мандзони и философскую (в тесном пересечении с проблемой спасения души) – у Достоевского.

Особенности воплощения сюжетной ситуации встречи грешника и святого, духовного переворота героя и роли святого подвижника (праведной души) в этом обращении рассмотрены на примере эпизодов встречи Безымённого с кардиналом Борромео и – старца Зосимы с членами семьи Карамазовых. Безымённый получает духовную поддержку служителя церкви после душевного переворота, толчком к которому стал разговор с невинной и добродетельной Лючией. У Достоевского непонятный для всех, кроме Алёши, поклон старца будущему страданию Дмитрия является отправной точкой развития сюжета романа. Каждому из героев предстоит пройти свой путь страдания. Для одержимого страстями Дмитрия это будет путь озарения и преображения. Милость Божьего покровительства и покровительства человеческого в лице Алёши открывают перед Дмитрием возможность искупления всеобщей вины, указывает дорогу к спасению.

Роман Достоевского в герменевтическом плане пересекается с организацией библейского текста, где каждый текст становится ясным только посредством взаимосвязи с другим. Неверие отца и двух братьев Карамазовых в старца Зосиму означает их неверие в любовь. Страх и тяжесть вины наряду с укоренившейся обидой мешают им верить людям и принимать самих себя. Последняя их надежда единодушно обращена к Алёше, который единственный из всех не маскирует своей обиды в «метафизические» обличия. Исповедь героев в конечном счете и является завуалированным толкованием встречи с Зосимой.

Сюжетная «симметрия» между судьбами двух схожих героев, фра Кристофоро и старца Зосимы изначально представляла отдельный интерес для данного исследования. Их мирской путь одинаково ведет обоих к Богу через искус преступления (совершенного или помышляемого), где в одно случае отмечается след восточного оптимизма (у Достоевского), в другом – радикальный оптимизм Божьей благодати (у Мандзони).