Провидение и катастрофа в европейском романе. Мандзони и Достоевский

Позиция рассказчика у Мандзони преимущественно «внешняя», в то время как Достоевский, формально будучи внешним наблюдателем, непрестанно пребывает рядом со своими героями и читателем. Повествование Мандзони следует линейной схеме; время Достоевского поэтически сливается с пространством, становясь катастрофическим измерением, в котором каждое событие ожидает превращения и трансформации даже за рамками текста. Здесь классическая схема романа XIX в. уже тесна, т. к. препятствует свободному полету повествования, возвращая читателя к началу всех смыслов – вопросу о жизни и антиномичной борьбе в душе человека.

Смысл жизни, по Достоевскому, как и смысл истории у Мандзони, не может быть дан в виде готового ответа, в виде завершенной формулы, ибо смысл заключен в жизненном пути в той же мере, как путь преследует некий ускользающий смысл. Необходимость прохождения этого пути есть не только суть искупления, но и условие обязательное для нахождения высшего смысла, который никогда не предстает перед читателем как абсолютная истина в готовом виде. У Мандзони Проведение дарует смысл всему, и страданию, и избавлению от горя, однако значение его для Мандзони никогда не может быть сведено к форме жизненного урока, как толкует для себя Провидение его герой Ренцо. Итальянский автор по-своему подходит к той мысли, которая позже у Достоевского станет чистой поэтикой: смысл Провидения не есть логическая возможность познания истины, но единственная возможность прикосновения человека к тайне Христа.

Принципиальное значение для данного исследования имеет факт идейной переклички между двумя писателями, пусть даже произошедшей совершенно независимо от их воли и оставшейся неведомой им самим. Однако историографический обзор рецензий, переводов и научных статей, в которых затрагивается тема знакомства русского читателя с творчеством Мандзони, выявил высокую вероятность знакомства Ф.М. Достоевского с романом «Обрученные» (прямо или опосредованно, через текст рецензии С.А. Никитенко).

Обзор современной русскоязычной исследовательской литературы по творчеству Мандзони позволяет отметить, что на протяжении долгого времени в подходе к итальянскому автору со стороны русских критиков прослеживалось некоторое предубеждение, причиной которого были итальянские прокатолические трактовки Мандзони, сводящие основной вклад автора к проповеди католической морали. По сей день тема христианской концепции писателя оставалась периферийной в российской итальянистики и никогда не становилась действительным объектом анализа.

Последний роман Ф.М. Достоевского – произведение, в кульминационной философской форме содержащее основной итог предпринятого писателем на протяжении всего творческого пути поиска воплощения «славы Бога в человеке». Для автора в достижении цели теодицеи был важно следовать определенным этапам, и содержание романа представляет модель человеческого пути к свету Христа через путы сомнения и искус свободы. Фактически задуманная антроподицея становится теодицеей, то есть оправданием Христа, по-прежнему не лишенным напряженных противоречий и открытых вопросов.

Бездна противоречий, составляющая сущность человека является основными предметом страдания, наблюдения и художественного творения писателя. Достоевский, как и А. Мандзони, в сугубо христианской антиномии страдания видит и великое мучение, и великую надежду. В вере во Христа, сопровождаемой ожиданием беспредельного счастья, страдание обретает свое абсолютное значение, безвременное и возвышенное. В этом выражается христианский «эсхатологический антиномизм».

Воля к спасению, по Достоевскому, обретается через веру в светлый лик Христа. Ключ к пониманию концепции спасения у Достоевского может быть найден в словах Дмитрия Карамазова, обращенных к Алёше: «Красота – это страшная и ужасная вещь! <…> Тут дьявол с Богом борется, а поле битвы – сердца людей» (14, 100). Эта загадочная красота есть слияние двух бездн: красоты Содомы и красоты Мадонны. Перед человеком стоит самая сложная задача – суметь отличить одну от другой. Это и есть единственный его путь к спасению. При этом путь постижения Бога лежит на пересечении веры и анализа. Истина, которая может быть выведена из анализа, суть та же истина, постигаемая в вере. Вера в сущности своей заключает веру в жизнь, в действительное принятие жизни, а, следовательно, утверждает истинность спасения для каждого верующего. Радикальное противопоставление одного другому (вера и разум) для Достоевского неприемлемо: его выбором становится вера в высший разум надежды: то есть в итоге вера в апофатический логос надежды и сострадания, молчаливый Логос, воплощенный в молчаливом Иисусе Поэмы о Великом инквизиторе, вера в высший божественный пафос.