Провидение и катастрофа в европейском романе. Мандзони и Достоевский

Роман Достоевского представляет более широкое поле для герменевтики, чем роман Мандзони. Смысл встречи Зосимы с Карамазовыми долгое время остается неясным, и свет на него проливают лишь те откровения, что братья позже поверяют Алексею. Можно заметить, что в герменевтическом плане роман «Братья Карамазовы» пересекается с организацией библейского текста, где каждый текст становится ясным только посредством взаимосвязи с другим, в сути своего отражения в другом тексте при единстве пространственно-временного измерения. Неверие Карамазовых в Зосиму является, прежде всего, их неверием в любовь как таковую. Страх и тяжесть вины наряду с укоренившейся обидой мешает им принимать самих себя перед глазами мира. Последняя надежда отца и двух братьев единодушно обращена к Алёше, который единственный из всех не маскирует своей обиды в «метафизические» обличия, как Иван, или в комедийную нелепость, как Карамазов-отец и Дмитрий, которому Зосима предсказывает путь великого страдания. Исповедь героев в конечном счете и является завуалированным толкованием встречи с Зосимой.

Некоторые образные пересечения в сюжетной канве двух романов позволяют заметить особую «симметрию» между сюжетными линями судеб двух героев: фра Кристофоро из «Обрученных» и отца Зосимы из романа «Братья Карамазовы». В то же время в событиях их мирского пути, который одинаково ведет героев к Богу, отмечаются значимые расхождения. Зосима, рискуя жизнью, ждет, чтобы противник выстрелил первым, и затем, в ночных размышлениях, явленных в форме откровения, принимает судьбоносное решение: бросает пистолет и просит у противника прощения. Фра Кристофоро, ослепленный страстями, не успевает принять подобного решения и совершает ужасное преступление. Его душа переживает тогда гнев Бога Живого и преображается. С одной стороны, мы замечаем следы восточного оптимизма по поводу природы человека у Достоевского, с другой – радикальный оптимизм относительно благодати Божьей у Мандзони.

В контексте жизни фра Кристофоро и Зосимы после их духовного перерождения особого внимания заслуживают обстоятельства смерти двух праведников и тот резонанс, который обретают эти события в мировоззрении других героев. В данном случае можно провести параллель между гибелью фра Кристофоро от чумы (что вызывает в мыслях главных героев невольное роптание на несправедливость Проведения) и загадкой «тлетворного духа» отца Зосимы у Достоевского. В равной мере эти повороты сюжета призваны испытывать веру не только героев романа, но и читателя, поскольку авторы не дают ответов на поставленные вопросы. Тем не менее отмечается, что принятие смерти своего духовного наставника для действующих лиц обоих произведений является символическим явлением, важным этапом на пути укрепления веры. При этом у Достоевского очевидно показано, как данное испытание под силу выдержать далеко не всем: если Алёша его преодолевает, разделяя посмертное страдание Зосимы и просветляясь в вере, то общество остается на темной стороне шаткой веры, граничащей с отголосками языческих предрассудков. По сути, отношение всех героев к Зосиме в художественном решении автора является индикатором их истинной веры. Символическая нагрузка завершения жизненного пути двух праведных героев в некотором смысле даже глубже, чем идея ношения ими в себе людской вины и греха; объективная истина так или иначе торжествует, но явлена она уже не для умирающего, а в сознании тех, для кого смерть воспринимается фактом свершившимся, т. е. героев (например, сон Алёши, в котором он видит старца Зосиму в Кане Галилейской на пиру у Господа) или читателей.

Феномен искупления в поэтике Ф.М. Достоевского и А. Мандзони – проблема не только литературного, но и общехристианского мировоззренческого контекста. У Достоевского философия искупления фактически совпадает с философией спасения, и потому справедливо вновь более подробно говорить об отношении между верой и знанием, Христом и истиной, виной и памятью, телесным и умозрительным.

Важный аспект данного исследования – художественная форма раскрытия проблемы, которой зачастую присуще изображение Божественного присутствия, касание отдельных религиозных тем и понятий в универсальном ключе, всегда преломляющемся через внутренний мир героя. В диалогах Достоевского объектом экзегезы становятся не межконфессиональные pro et contra, а пути покаяния, страдания и прощения.