Провидение и катастрофа в европейском романе. Мандзони и Достоевский

Продолжая мысль Дж. Ди Джакомо, добавим: создание героев романа свободными до той степени, что они могут восстать против самого автора, – это, безусловно, поэтика, а не религия или философия. Но в той же мере это очень по-христиански, ибо Бог создал нас, чтобы мы могли «любить его свободно» (Святой Бернард). Христианство Достоевского – это именно трагическое христианство (Ди Джакомо также, обращаясь к Н.А. Бердяеву, использует это определение)[312]. Трагическое раскрывается прежде всего в глубине, и речь идет опять же не о религии и христианской идеологии как таковой, а о поэтике «искупления от искупления». Точнее можно говорить как о необходимости этого высшего искупления, так и о необходимости искупления греха. Эту извечную проблему, возвращаясь к средневековой схоластике и мыслям Петра Ломбардского, решали еще на Тридентском соборе католической церкви, когда обсуждался вопрос о том, почему после Воскресения грех продолжает существовать. Хотя грех и повержен, но в человеке остается склонность к греху, которая должна исчезнуть окончательно только после второго пришествия Христа. Облекая эту мысль в понятия теологии ХХ века, это можно назвать теологией «Уже и Еще не…», которая ярко представлена в поэтике Достоевского и которую мы называем эсхатологическим антиномизмом. Герои Достоевского, с одной стороны, уже свободны и преображены, как и все люди, но, с другой стороны, остается в них томительное желание абсолютного счастья наряду с тем самым «уже и еще не…». Таким образом, христианский трагизм заключается и в личном кресте, который несет интеллектуальное начало человека, верящие в едином порыве и в «искупление искупления», и алчущее вечно ускользающего высшего счастью.

В эпилоге Алёша говорит мальчикам «восстанем» и «будем помнить»; восстать здесь значит именно увидеть веселье и радость, достичь счастья. Такова и тайна иконографии раненого Христа: Он воплощает синтез памяти и всеобщего прощения, что и является тем желанным счастьем. Спустившийся с креста, слушающий Великого инквизитора и целующий его, Христос несет в себе и по-новому возвеличивает насущную боль. Все герои Достоевского, все люди проходят свой земной путь, где ни одно знание нельзя считать абсолютным, где невозможно отрицать то будущее таинственное преображение, опыт которого еще никем не пережит и в котором нам предстоит воскреснуть и помнить. Достоевский остается непревзойденным интерпретатором и просветителем в этом глубочайшем аспекте чистого христианства.

Мандзони также неподражаем в таинстве человеческой свободы, в смысле не только Libertas Maior, но также и Libertas Minor, для веры тоже совершенно необходимой, как описывает критик Азор Роза. Один и тот же элемент воздействия Благодати – Лючия, может произвести диаметрально противоположные следствия, подталкивая Монахиню из Монцы через хитросплетение случайностей «к окончательному падению», и наоборот направляя «самого великого грешника» Безымённого «на путь обращения и искупления…» Это значит, что свобода индивидуума не ограничена божественным вмешательством. Божественное вмешательство необходимо лишь для того, чтобы помочь человеку свернуть с неправильного пути, но не менее важна и его духовная предрасположенность к тому или иному выбору. Это остается тайной для неверующих. Но Мандзони описывает это именно так[313]. Именно такими являются та правда («il Vero»), которая так дорога Мандзони, и тот символический реализм, что Вячеслав Иванов видел у Достоевского. Таинство пересечения человеческой свободы и свободы божественной остается таинством, и через правду искусства созерцается. Таким образом, передается одна из важнейших черт современной трагедии, которая перестает быть трагедией судьбы и становится трагедией сознания. Верующий писатель принимает эту тайну, верит ей, но не уничтожает и не игнорирует, даже скорее видит и изображает ее глубинную антиномию.