Провидение и катастрофа в европейском романе. Мандзони и Достоевский

Как таковая история человеческой жизни в религиозном понимании есть идея спасения. В свете веры в то, что зерно непременно прорастет, прижизненное искупление греха обретает новый смысл. Антиномия Бога и человека – сама по себе не столько тайна, сколько символ веры[308]. Личностный характер искупления противопоставлен всеобщности вины и спасения. Если у Мандзони в первой ступенью к искуплению греха служит покаяние, то в романе Достоевского эта связь далеко не всегда возможна. Так, например, в главе «История одной семейки» совершенно точно заключается притча о блудном сыне (Дмитрии), но покаяние его по традиционной схеме просто невозможно, ведь перед ним его отец – отнюдь не праведник, а такой же грешник. Однако разладу в кровных узах противопоставлена возможность единения духовного, которое показано между отцом Зосимой и Алешей. Как верно замечает С.Л. Шараков, включение главы «Старцы» в книгу под названием «История одной семейки» расширяет пределы семьи Карамазовых до семьи человеческой, история которой предстает в виде противостояния духовного, христианского единения единению кровно-родовому, языческому. Характеризовать же истоpию человечества через противостояние язычества и христианства – значит понимать историю в свете идеи спасения»[309].

История «Братьев Карамазовых» как жизнь рядовой семью – это прежде всего история отцеубийства, но в свете Священной истории – это уже история богоубийства. И участники этой всечеловеческой истории проходят этапы искушения, разрушения и восстания. Вера или детская чистота и наивность являются спасительными для таких героев, как Алеша, Лиза, Коля Красоткин, Илюшечка. Так Алеша, укрепившись в вере, ощущает себя другим человеком, в чудесном сне о славе старца Зосимы он будто бы переживает радость Воскресения: «Какая-то как бы идея воцарялась в уме его – и уже на всю жизнь и во веки веков. Пал он на землю слабым юношей, а встал твердым на всю жизнь бойцом…» (14, 328). Это именно чудо, рожденное от веры. Это «воскресение», которое семья Карамазовых и другие маловерные люди подвергнут сомнению, для тех, кто возводит Вавилонскую башню на месте всечеловеческой Церкви, у Достоевского уготовано страдание за идею, сжимающее в тисках свободу. Одних это ведет к гибели (Федор Павлович, Смердяков), другим предначертан путь искупительного страдания.

С темой искупления и спасения в романе связаны и так называемые вставные истории, среди которых легенда о луковке, раскрывающая возможность братского, всеобщего спасения. «Особенно прошу хорошенько прокорректировать легенду о луковке. Это драгоценность, записана мною со слов крестьянки, и, уж конечно, записана в первый раз. Я по крайней мере до сих пор никогда не слыхал» (15, 572). В изложении этой фольклорной истории привлекает ее интертекстуальный смысл, указывающий на извечное противостояние временного и вечного, духовных и материальных ценностей в человеческом сознании. «Басня о луковке» звучит в романе в самый тревожный для Алеши момент, когда он только узнал о смерти старца Зосимы. Совершенно неожиданно Грушенька, сидящая у Алеши на коленях, вскакивает, испытывает стыд, будто бы даже готова покаяться и рассказывает историю для утешения Алеши и себя одновременно. Этот рассказ становится аллегорическим отражением судьбы самой героини и ее же исповедью: ««… я и есть та баба злющая. Ракитке я похвалилась, что луковку я подала, а тебе иначе скажу: всего-то я луковку, какую-нибудь луковку во всю мою жизнь подала, всего только на мне и есть добродетели» (14, 319).

Однако Грушенька в отличие от «злющей бабы», кажется понимает, что залогом ее спасения будет спасение других. Это понимание зарождается в ней от Алешиной доброты и веры: «Луковку я тебе подал, одну самую малую луковку, только, только, только» (14, 325), – говорит Алеша, прощаясь с Грушенькой, и читателю становится понятно, что заблудшая душа героини на самом деле жаждет искупления, этой надежде только нужно не уединение, а поддержка и деятельная любовь ближних.