Провидение и катастрофа в европейском романе. Мандзони и Достоевский

Молитва, по словам И.А. Ильина, – есть сосредоточенная и страстная обращенность души к Богу. Каждый народ совершает это обращение по-своему, даже в пределах единого исповедания; и только для поверхностного взгляда Православие русского, грека, румына и американца – одинаково. <…> Молитва даст ему духовную гармонию; пусть он переживает ее по-русски. Молитва даст ему источник духовной силы – русской силы. Молитва научит его сосредоточивать чувство и волю на совершенном – по-русски. Молитва даст ему религиозный опыт и поведет его к религиозной очевидности – по-русски.[302]

Всеобщее спасение и есть та справедливость Божья, чьи пути проходят намного выше, чем пути земной справедливости. Вера во всеобщее спасение тяжело и трудно дается высоколобым людям евклидового ума. Человеческий ум противоречиво вмещает в себя, с одной стороны, свободу человека, а с другой – милосердие Божье, вызывая порой искушение отказаться от самого Бога. И тогда на Страшном Суде в конечном счете должны быть в одном ряду злые и сумасшедшие, в другом – добрые и разумные, ибо теоретически допустимо, что свобода Бога и свобода человека парадоксально равны (и как равные необходимо их рассматривать, если оставаться в пределах христианского учения о тайне свободы). Однако нельзя опровергнуть и иную точку зрения: милосердие Божье есть Его свобода, и она выше всего, в том числе и свободы человека. Истина, вероятно, в том, что всеобщее спасение предусматривает и милосердие Божие, и свободу человека, соединяя их в таком сложном символе, как крест, который гораздо легче носить, чем понять. Как заметила И. Кириллова, среди стихов Евангелия, Достоевским отмеченных, были как раз следующие: «…когда вознесете Сына Человеческого, тогда узнаете, что это Я…» (Ин 8, 28) и «…и когда Я вознесен буду от земли, всех привлеку к Себе» (Ин 12, 32)[303].

Для понимания значения искупления в художественном мире Достоевского чрезвычайно важен вопрос об антиномии зла. «Лишь раб или несовершеннолетний может понять тезис Достоевского о зле так, что нужно идти путем зла, чтобы получить новый опыт и обогатиться, – писал Н.А. Бердяев. – На Достоевском нельзя построить эволюционной теории зла, по которой зло есть лишь момент в эволюции добра. Такой эволюционный оптимизм, защищаемый многими теософами, совершенно противоположен трагическому духу Достоевского. Он менее всего был эволюционистом, для которого зло есть недостаток добра или этап в развитии добра. Зло было для него зло. Зло должно сгореть в адском огне. И он проводит зло через этот адский огонь… Зло есть трагический путь человека, судьба человека, испытание человеческой свободы… Зло – антиномично. А оптимистически-эволюционное понимание зла есть рациональное снятие этой антиномии. Можно обогатиться от опыта зла, достигнуть большей остроты сознания, но для этого нужно пройти через страдания, испытать ужас гибели, изобличить зло, ввергнуть его в адский огонь, искупить свою вину. Зло связано со страданием и должно привести к искуплению»[304]. Страдание человека – это почти всегда искупление вины за чрезмерную свободу. Свобода воли человека может привести его к самому краю, но этот же край (преступление) и станет началом пути искупления. Познание свободы – это познание и испытание вседозволенности. Иная свобода, кроме самого Христа, искупающего грехи человечества, – это свобода ложная, превращающая человека в «раба идеи». Из рабского страдания есть только один выход: искупительный путь к Христу. Для многих героев романов Достоевского этот путь становится сутью всей жизни. Причем зло не всегда является непременно в роковых поступках героев, подобных Раскольникову. Иногда это просто природа зла, которую герой в себе ощущает, осознает и вступает в борьбу с ней, как это было в случае с Алешей. Иногда это дурное намерение или полыхающий внутренний гнев, как это было с молодым Зосимой, его Таинственным посетителем и Дмитрием Карамазовым.