Провидение и катастрофа в европейском романе. Мандзони и Достоевский

У Мандзони жизнь грешника или атеиста, как было показано в данном исследовании, может быть переосмыслена только на фоне совершенных преступлений (фра Кристофоро, Безымённый), в то время как у Достоевского в образе Зосимы явлен пример радикальный духовный переворот через воздержание от причинения зла. В этом Мандзони обнаруживает относительно человеческой природы некий пессимизм августиновского происхождения. Возникает вопрос: не требует ли оптимизм в понимании природы у Достоевского некоего пессимизма относительно благодати? У него великие грешники могут обращаться к Богу, и в этом обнаруживается большая разница с Толстым, у которого страсть оказывается, напротив, всегда губительной. И все-таки обращение великих грешников к Богу у Достоевского не делает их великими святыми, способными конкретно помочь другим в социальном плане. Фра Кристофоро заходит к Дону Родриго прямо домой и угрожает ему Божьим гневом, и оба в финале умирают в Милане от чумы. Таких подвигов герои Достоевского не предпринимают. Алеша спасает детей от взаимной ненависти, а до этого духовный бунт Алеши проявляется более в форме видений, нежели поступков: Алеша не представляет собой примера великого грешника, ставшего великим благодетелем, по крайней мере в той версии своей жизни, что была реализована автором.

Было уже достаточно сказано об искупительной жизни фра Кристофоро, который, как становится очевидным в завершение романа, прошел свой нелегкий путь не только во имя спасения души своей от тягости греха, но и ради открытия бескрайности любви Божьей для молодого и горячего Ренцо, для благословения набожной и кроткой Лючии. Центральное событие романа – обращение Безымённого – в своем чудесном величии искупает слезы и страдания несчастной девушки и опасные переделки, в которые попадал ее жених. Безымённый, чувствуя облегчения после слез раскаяния и объятий кардинала Борромео, тем не менее осознает, что для искупления всего содеянного этого не достаточно, и его слезы будут вечными рыданиями наряду с теми добрыми делами, коих он как можно больше хочет совершить: «О я несчастный, <…> сколько, сколько… такого, что мне остается только оплакивать!»[305] На фоне двух ключевых фигур романа, связанных с идей спасения и искупления, драматичная фигура монахини Гертруды, принявшей постриг против своей воли, отличается некоторой скульптурной незавершенностью в духе Микеланджело[306]. Не только ее образ, но и завершение ее истории скрыто от читателя. Добродетель монахини была лишь лицемерием, во власти необузданных страстей Гертруда предает Лючию, и о ее дальнейшей судьбе, а главное о свершившемся или не свершившемся духовном перерождении и раскаянии ничего не известно. Однако на возможность положительного исхода для этой героини Мандзони косвенно указывает, говоря о том, что путь христианской религии, кто бы при каких бы обстоятельствах не ступил на него, уже сам по себе ведет человека к искуплению, сполна одаривает милостью за все лишения и боль: «Одно из своеобразных и непередаваемых свойств христианской религии состоит в возможности направить и утешить каждого, кто прибегнет к ней с любой целью, при всяких обстоятельствах. Если есть лекарство против прошлого, она его укажет, снабдит им и даст воспользоваться, чего бы то ни стоило; если такого средства нет, она даст возможность действительно осуществить то, что, согласно поговорке, называется “сделать из нужды добродетель”. Она мудро научит продолжать то, что начато было по легкомыслию, склонит душу с любовью посвящать себя тому, что было навязано силой, и придаст выбору необдуманному, но бесповоротному всю святость, всю мудрость, скажем прямо – все радости истинного призвания. Это – путь, по которому человек, из какого бы лабиринта или пропасти он ни попал на него, сделав хотя бы один шаг, сможет и дальше идти уверенно и охотно и достигнуть, наконец, радостного конца»[307].