Провидение и катастрофа в европейском романе. Мандзони и Достоевский

В продолжение структурализма Ф. Де Соссюра и трансформализма Н. Хомского в последние десятилетия прагматика утвердилась в качестве самостоятельной области лингвистических исследований. Однако в рамках этого направления порой недооценивается тот факт, что люди вступают в коммуникацию для достижения некого результата, и их вербальное взаимодействие происходит в строго определенных ситуациях. В виде своего главного объекта лингвистическая прагматика позиционирует диалог. Именно в диалогической форме особенно ясно проявляют себя такие динамичные формы межличностной коммуникации, как вопрос, ответ, сообщение, молитва, приветствие, намек, приказ, убеждение, обида, угроза и т. д. В рамках вербального общения особенно важно различать грань между тем, что говориться и что подразумевается, своего рода, между эксплицитной формой и имплицитной. Потаенная цель разговора – важнейший фактор, в конечном счете определяющий истинного значение всего сказанного. Если слово и действие не совпадают, то истинная интенция говорящего может как начисто ускользать от нас, так и проясниться, благодаря той манере, тому отношению, с которыми слово было произнесено.

Обозначая грань между тем, что говориться и что подразумевается, т. е. между эксплицитным формой и имплицитным смыслами текста, обратимся к известному эпизоду встречи дона Родриго и фра Кристофоро в шестой главе «Обрученных»: «Чем могу служить? – сказал дон Родриго, остановившись посредине комнаты. Так прозвучали его слова, но интонация, с которой они были произнесены, явно говорила: “Помни, кто перед тобой, взвешивай свои слова, и – покороче”»[310]. В оригинальном тексте особенно обращает на себя внимание не только контраст между формой обращения и сущностью ее подтекста, но и резкий переход от сказанного обращения на «Вы» к подразумеваемому «ты» в целой серии глаголов повелительного наклонения. Таким образом перед нами оппозиция между поверхностным уровнем диалога и уровнем более глубоким, между звучанием слов и их интенциональной заряженностью. Особенно сильно проявляется значимость данной характеристики в театральном или кинематографическом действии: содержание персонажа не исчерпывается тем или иным текстом его роли, но дополняется действием, и действие начинает преобладать над вербальным актом. В этом смысле, выражаясь условно, очевидная театральность романа Мандзони может быть противопоставлена фотографичности произведений Достоевского. Каждый диалог или монолог у Достоевского устремлены к метафизическому раскрытию личности героя. Разумеется, будем учитывать и сам принцип толкования, позволяющий понимать смысл тех или иных встреч (фраз) только в свете других событий, вплетенных в канву произведения. Именно этот пример раскрытия глубинного смысла, протяженного во времени и пространстве, представляют собой эпизоды встречи старца Зосимы с семьей Карамазавых и впоследствии еще три встречи: отца и каждого из братьев – с Алешей. Однако здесь речь идет скорее о горизонтальной связи, где смысл сказанного постепенно проявляется через развитие дальнейших событий, через высказывания других героев, но где почти невозможно извлечь тот же смысл немедленно из тона голоса, из точного движения героя – такова специфика повествования. Подтверждением тому может служить эмоционально насыщенный эпизод встречи Грушеньки и Екатерины Ивановны. Истинные чувства и намерения Грушеньки, продиктованные обидой и язвительной горечью, открываются только благодаря ее же словам, которые следуют за потоком разыгранных заискивающих и нежных обращений. У Достоевского расстояние между имплицитным и эксплицитным присутствием смысла ощутимо лишь там, где персонаж лжет осознанно, желая солгать, и там, где герой остается наедине с самосознанием, углубляется в рефлексию о прошлых действиях. Сама «мастерская» диалога при этом читателю не явлена, как это происходит у Мандзони. Так, полифония романов Достоевского, о которой говорил М.М. Бахтин, остается именно полифонией, а не диалогом.