Провидение и катастрофа в европейском романе. Мандзони и Достоевский

История Таинственного посетителя, являющаяся в романе частью образа Зосимы, будто в кривом зеркале отражается в сцене признания Ивана в суде. Общество не верит почти обезумевшему Ивану, заявляющему о своей теоретической причастности к убийству отца («Успокойтесь, не помешанный, я только убийца!» (15, 117) – говорит Иван), как не поверило оно однажды и действительному убийце Михаилу, решившемуся в здравом уме всенародно покаяться в содеянном. Ивану в отличие от Михаила Достоевский не оставляет никакой возможности радоваться; его признание не дает никакого облегчения, и вместо просветления над ним лишь сгущается кошмар мучения. Современный исследователь указывает на «метафизическое родство» Ивана с библейским Люцифером[287]. С данным сравнением можно спорить, но диалектический принцип pro et contra является для Достоевского чуть ли не ключевым художественным приемом. В своем поучении старец Зосима неоднократно проповедует необходимость страдания. Наряду с добром и радостью умиления в мире непременно должны существовать зло и боль – это необходимое условие для осуществления человеком свободного выбора. Иван в своих взглядах этому учению открыто противостоит, однако именно к своему личному страданию он движется в романе изначально. Вспомним, что сам Достоевский, выступая в Санкт-Петербургском университете со «Вступительным словом…» перед чтением «Великого инквизитора» так описывает Ивана: «Один страдающий неверием атеист в одну из мучительных минут своих сочиняет дикую, фантастическую поэму… (курсив мой – С. К.)» (15, 198). То есть крах Ивана уже предопределен сущностью его личности и совершенного им выбора.

Если в «Обрученных» фра Кристофоро противопоставлен дон Родриго, привыкший решать любые вопросы силой и властью, то в «Братьях Карамазовых» Иван и старец Зосима, обеспокоенные, по сути, одними и теми же социальными вопросами, видят для этих вопросов разное решение. Подобно тому, как у фра Кристофоро есть милосердие для прощения дона Родриго, так и у старца в словах, переданных Алеши достаточно христианской любви к такому страстному бунтарю, как Иван Федорович. Однако реальная их встреча в романе почти мимолетна, а значение их идеологических воззрений постигается только через личность и действия других героев. Если для Зосимы этой восприимчивой душой становится Алеша, то для Ивана – это Смердяков. На этом контрасте Достоевский будто бы нарочито указывает на то, как люди в действительности очень близких взглядов, люди одной, казалось бы, тревоги за судьбу человечества, сеют совершенно разные «семена».

В противовес отрицанию Бога и бессмертия, на формулу Ивана «все позволено» у старца не находится противоречий, ибо он никогда не отрицает свободу воли человека. Тем не менее в словах Зосимы есть не одно указание, развенчивающее теорию вседозволенности Ивана, и это развенчание Достоевский вкладывает в уста больного ребенка, одного из тех, о ком у Ивана особенно болит душа. Речь идет о словах Маркела о служении одного другому, о взаимосвязи между всеми творениями Божьими: «Нельзя, чтобы не было господ и слуг; но пусть же и я буду слугой моих слуг, таким же, каким и они мне. <…> Воистину всякий пред всеми за всех и за все виноват» (14, 262). Примечательно, что проповедь старца помимо прямых евангельских цитат вообще складывается как бы из рефлексии слов и рассуждений людей, что когда-то зажгли его сердце. Зосима понимает стремление молодого Ивана изменить мир, но, видевший достаточно страдания, каждый день думающий о человеческих грехах старец не приемлет агрессивной формы этой «перестройки мира», как не приемлет идеи упразднения церкви.