Провидение и катастрофа в европейском романе. Мандзони и Достоевский

С этим пунктом противоречия между Иваном и Зосимой тесно связаны вопросы о грехе и таинстве исповеди. Почему Таинственный посетитель не испытал облегчения от своих душевных мук, когда наконец-то открылся Зосиме? Почему после последнего свидания со Смердяковым болезнь Ивана прогрессирует, а сам убийца сводит счеты с жизнью? На этот вопрос Достоевский отвечает почти прямо. Между тайным признанием и христианским таинством исповеди есть великая разница. Признавая свой грех перед одним человеком, кающийся остается только перед судом одного этот избранного лица, а лицо это – такой же человек грешный, всегда готовый осудить и тем самым вызвать лишь вражду и ненависть между друг другом. Так Таинственный посетитель возненавидел Зосиму, едва открыв ему тайну своего преступления, так презирали друг друга слепо Иван и Смердяков, доведенные до отчаяния в своем сообщническом одиночестве, не видящие и греха своего. Смысл исповеди духовному лицу в том, что человек признает вину свою почти непосредственно перед Богом, значит, сам признает правду греха своего перед всеми, и уже ото всех ему будет не осуждение, а прощение. Суд земной, общественный, как показывает Достоевский, не только часто переступает через истину (умышленно или невольно, ибо он суд несовершенный), но и является лишь коротким этапом на пути искупления. Когда человек подвергается наказанию или осуждению от лица общественного суда, то есть государства, у него все равно остается надежда на суд высший, на Божью милость и покровительство. Да и страх у верующего человека всегда остается больший перед Страшным судом, нежели перед судом человеческим. Государство и суд его не могут дать утешения истерзанной душе в силу их собственной ограниченности. Церковь же, как показано это в проповеди Зосимы, может и должна быть безграничной, к этому должен стремиться каждый человек, по-настоящему радеющий за усовершенствование мира.

Шаг, предлагаемый старцем, на первый взгляд прост: начать преображение человечества с себя – «…чтобы победить мир, надо победить только себя (9, 139), но для гордого Ивана это остается шагом невозможным. «Чтобы переделать мир по-новому, надо, чтобы люди сами психически повернулись на другую дорогу. Раньше, чем не сделаешься в самом деле всякому братом, не наступит братства» (14, 275). Таинственный посетитель с особым расположением повторяет слова Маркела, и с тем моментом, когда все осознают свою вину за всех и все, он связывает момент наступления рая на земле:

Гляжу: с умилением говорит и таинственно на меня смотрит, точно вопрошает меня. «А о том, продолжает, что всякий человек за всех и за вся виновата, помимо своих грехов, о том вы совершенно правильно рассудили и удивительно, как вы вдруг в такой полноте могли сию мысль обнять. И воистину верно, что когда люди эту мысль поймут, то настанет для них царствие небесное уже не в мечте, а в самом деле» (14, 275).

Будущий схимник поначалу выражает свое неверие в то, что такие времена настанут, но Таинственный посетитель укрепляет его веру и даже указывает на главное препятствие преображению общества – человеческое уединение. Это слово выделено Достоевским и усиливает значимость «проповеди» Таинственного посетителя: «всякий-то теперь стремится отделить свое лицо наиболее, хочет испытать в себе самом полноту жизни, а между тем выходит изо всех его усилий вместо полноты жизни лишь полное самоубийство, ибо вместо полноты определения существа своего впадают в совершенное уединение. Ибо все-то в наш век разделились на единицы, всякий уединяется в свою нору, всякий от другого отдаляется, прячется и что имеет прячет, и кончает тем, что сам от людей отталкивается и сам людей от себя отталкивает. Копит уединенно богатство и думает: сколь силен я теперь и сколь обеспечен, а и не знает безумный, что чем более копит, тем более погружается в самоубийственное бессилие. Ибо привык надеяться на себя одного и от целого отделился единицей, приучил свою душу не верить в людскую помощь, в людей и в человечество, и только и трепещет того, что пропадут его деньги и приобретенные им права его. Повсеместно ныне ум человеческий начинает насмешливо не понимать, что истинное обеспечение лица состоит не в личном уединенном его усилии, а в людской общей целостности. Но непременно будет так, что придет срок и сему страшному уединению, и поймут все разом, как неестественно отделились один от другого. Таково уже будет веяние времени, и удивятся тому, что так долго сидели во тьме, а света не видели. Тогда и явится знамение сына человеческого на небеси…» (14, 275–276).