Проза

Миф о самой читающей стране в мире до сих пор греет сердце патриотов и вносит смуту в ряды «западников». В реальности было иное: не народ, а власть по-родственному любила книгу. Власть, имевшая «книжную генеалогию» и возводившая свою родословную к Радищеву и Марксу (автору книги «Капитал»), Герцену и Чернышевскому. Почему-то никто сейчас не вспоминает, что Ленин в дореволюционном анкетном листе недвусмысленно определил свою профессию – «литератор», а не «юрист», коим (согласно диплому университета) являлся. Но книжная по своему происхождению власть любила ведь не писателей, а книгу. Любила странною любовью и, главное, принуждала граждан к этой любви. Власть любила книгу как «источник знаний», причем знаний определенного сорта. Под словом «книга» в первую очередь понималось то, что мы бы сейчас назвали популярной политической брошюрой, а понятие «литература» на жаргоне власти употреблялось прежде всего в факультативном значении – «агитационной литературы», и лишь во вторую очередь использовалось для обозначения того явления, которые мы именуем собственно литературой. На этой (вольной или невольной) путанице понятий построена, кстати, логика статьи Ленина – «Партийная организация и партийная литература» – главного идеологического ориентира книжного и литературного дела в СССР.

Книг у нас издавалось вроде бы очень много, однако бóльшая часть издаваемого никогда и никем не читалась. Посмотрите, какую долю в книгоиздательской практике занимали сочинения «основоположников», партийно-методические, научно-популярные и политико-просветительные брошюры. Даже в либеральные хрущевские времена такого рода макулатура превышала 80 % от общей массы выпускаемых в СССР книг (данные на 1960 год). От той поры в моей библиотеке уцелела стостраничная брошюрка под непритязательным названием «Любите море и военно-морскую службу», изданная в 1956 году тиражом 2 миллиона экземпляров[212]. По нынешним временам – супербестселлер, по тогдашним понятиям – обычное дело.

То, что Александр Генис назвал однажды «альянсом власти и литературы»[213], может быть распространено на любую сферу человеческой деятельности в Советском Союзе. На языкознание, к примеру. Оно уж точно значило у нас больше, чем лингвистика в каком-либо другом месте, поскольку вся страна на заводах и фабриках, в шахтах и воинских частях, вузах и детских садах в начале пятидесятых в массовом порядке штудировала известный сталинский труд по языкознанию. Писатели здесь ни при чем.

Скорее наоборот. Уже с середины 30-х годов советский писатель как бы отчуждается от процесса письма, не создание текстов, а публичное устное выступление опознается как главная общественная функция писателя. Появляется категория писателей, которые сами не пишут, вернее, не сочиняют, и именно они руководят литературным процессом. Ставский, например, в годы Великого террора или Феликс Кузнецов при Брежневе[214] – это ключевые фигуры во взаимоотношениях власти и литературы. Выражаясь современным языком – культовые персонажи. Да и от читателя требуется по большому счету не чтение, а правильная читательская оценка книги. Отсюда и сакраментальное: «Я Пастернака не читал, но скажу…»

В 1967 году я оказался в городе Горьком на собрании местной писательской организации. С отчетным годовым докладом выступал некто Автономов – прозаик, прошедший сталинские лагеря и вообще, наверное, человек достойный во всех отношениях. Его доклад свидетельствовал о том, что в юбилейный год советской власти горьковские писатели ударно и самоотверженно трудились. Сотни встреч с читателями в самых отдаленных уголках области, радиопередачи, выступления по телевидению, творческие семинары и конференции. «Жаль только, – завершил он свои победоносные реляции, – что ничего за этот год нового нами не было написано и издано, но ведь не это главное в нелегком труде писателя…» Финальную фразу Автономова я запомнил дословно, потому что, помимо очевидного абсурда, в ней содержалась загадка, некая малоприятная истина: советский писатель – это вовсе не тот человек, который пишет. Задолго до двунадесятиязыкого нашествия постструктуралистов в провинциальном городе прозвучала наивная, но точная формула, освобождающая писателя от власти письма, а читателя – от авторского диктата.