Проза

Нет, примерно до середины 60-х сохранялась иллюзия того, что все равны и все могут быть напечатаны. Морковку держали перед носом. Изменилось все году в 66-м. То есть разделение существовало и раньше, поскольку существовала подпольная, отслоившаяся «кружковая» культура, в основном психоделического толка. Но в остальном граница была очень размыта. Со второй половины 60-х она начала все больше и больше твердеть. Ситуация заставляла делать выбор, и люди его делали кто сознательно, кто бессознательно. Я думаю, что мое поколение стало первым советским поколением, которому пришлось выбирать. И здесь между теми же Бродским и Кушнером колоссальный водораздел. Поначалу ведь они были очень близки: общие вкусы, общие интересы. Но Бродский сделал выбор, и это был выбор метафизический. Есть существенный момент, отличающий ленинградскую поэзию 60-х от московской, – это момент спиритуальности. Ленинградская школа в принципе очень спиритуальна, независимо от того, идет речь, скажем, о дадаизме или о символизме. Постоянно присутствует какая-то особая спиритуальная настороженность в отношении к слову. В Москве это тоже есть, но меньше. Почему нам ближе Красовицкий? Потому что у него было это чувство спиритуального, было то, чего, кстати, начисто лишен Кушнер со своим рационализмом. Надо сказать, что агностицизм, который есть у Кушнера и который порой пытается эксплуатировать Бродский, совершенно непродуктивен для поэзии. Стоическое отрицание иной реальности для искусства смертельно. Эта реальность потом мстит, мы видим, что происходит сейчас с Кушнером, с Чухонцевым, с Вознесенским, с другими лучшими советскими поэтами. Десять раз на странице написано слово «Бог», и все равно там Бога нет, потому что отсутствует, не развито метафизическое мышление.

Его не могло быть в советском культурном пространстве, и поэтому все априорно ограничивалось чистой лирикой. Но ведь лирики-то они хорошие, настоящие?

Конечно хорошие. Они большие мастера, настоящие поэты, но их пространство все же лишено одного измерения.

Вместо объема плоскость?

Совершенно верно. И вот по мере того, как это измерение входило в поэзию, водораздел становился все более жестким. Если привязывать этот процесс к каким-то датам, внешним событиям, то надо, конечно, назвать 68 год. Но не только в связи с Чехословакией. Для нас 68 год это еще и год кайфа, год Битлов. Мы почувствовали себя в какой-то об щей культурной волне планетарного, глобального значения.

Через «Битлз»?

В частности, и через «Битлз». В то время даже Бродский был бит ломаном. У него появилась книжка про «Битлз»; он ее предпочитал не демонстрировать, но читал постоянно. Здесь главное осознание жизни как кайфа, ощущение каждого момента бытия как кайфа, потому что этот момент граничит со смертью, с уничтожением. И тут уже никакого общего языка с советской литературой быть не могло. Но не могло быть общего языка в прямом, не переносном смысле и с западной культурой. То есть мы оказались сразу в двойной культурной изоляции. И 70-е годы прошли под знаком поиска собственной экологической ниши. Ту т выдвинулось новое поколение: Сергей Стратановский, Александр Миронов, Борис Куприянов, Елена Шварц. Ту т тоже было постобэриутское движение, но совершенно особенное. Обэриутство уничтожало наслаждение реальностью, а здесь этот обэриутский комплекс снимался обэриутскими же средствами. То есть абсурд усиливался до такой степени, что переставал быть абсурдом.

А разве вы не принадлежите к этому поколению?

Они все помладше меня, но в общем-то, конечно, это мое поколение. Здесь же Олег Охапкин – человек, который действительно пишет языком XVII–XVIII веков, что в результате воспринимается странным авангардом, хотя порой и на грани графомании. Петр Чейгин, автор с удивительной, оригинальной поэтикой. Все эти люди, кстати, ходили в центральное лито Глеба Семенова.

Видимо? после окончательного разрыва в 70-х годах с этими лито и начинается эра самиздата?

Самиздат активно существовал и в 60-е годы. Это отдельная большая тема. Были целые издательства, выходили книги, сборники. Занимался этим, например, такой человек, как Борис Тайгин. Первый раз его посадили за джазовые записи на рентгеновских снимках, «на костях». Это были еще люди джаза, тут к нашему времени тоже произошла смена культур. Та к вот, у него было свое издательство, которое называлось «Бета». Тиражом 10 экземпляров, очень красиво переплетая, он издавал, скажем, Горбовского, Бродского, Кузьминского…

Кстати, мы еще не упоминали Кузьминского. Можно ли его причислить к какой-либо группе?